История Ности-младшего и Марии Tоот - [34]

Однако ночь Малинка провел беспокойно. Радость, с которой принял он новую службу, быстро испарилась. Это ведь только в теории казалось прекрасным, когда расцвечивал он и поездку в Крапец, и все, что было связано с секретарством, в тайниках своей мечтательной души. Ему-то думалось, он вступит в запретный рай, а на деле оказался на голгофе, где все говорило ему о том, что Вильма принадлежит другому, что она вовсе уже не та, что была. Совсем не та шустрая девчушка, с которой они назначали друг другу свидания в отдаленных парках, а молодая, только что родившая женщина, нечто совсем для него неведомое.

И зачем ему видеть все это вблизи? Вдруг ему показалось, будто в безмолвие ночи вливается детский плач. Неистовый гнев охватил его, он мог бы сейчас задушить младенца. Раз десять переворачивал он подушку, чтобы заснуть. Но не подушка была горячей, а голова его пылала. И какая безумная голова! Мысли метались в ней, скакали, жаркие, беспокойные; они терзали, мучили, бесили его. Из стен, колышась, выходили тени и приближались бесшумным шагом, угрожали, — дескать, как посмел он проникнуть в этот древний замок! «Беги отсюда, ты, грабитель, — слышался чей-то голос. — Что тебе здесь понадобилось? Какая у тебя, собственно, цель? Разрушение!»

Он обвинял себя, но защищался. То витал в небесах на неуверенных набухших крыльях, то барахтался в трясине. Ставил перед собой вопрос: что ему нужно, чего он ждет от этого шага? Потом сам же отвечал: а не все ли равно мне, что будет? Я поддался той тайной силе, что завлекла меня сюда, ибо не мог поступить иначе. Ведь и в старину рыцарь нанимался в слуги к владельцу замка, который похитил у него обожаемую даму, А в конце концов, все оборачивалось так (во всяком случае, в сказках), что дама принадлежала рыцарю. Ничего грешного нет в его поступке. Ведь это он страдает, ведь это его щемящую рану бередят неустанно. А кому какое дело, что ему приятно бесноваться в этой боли? К рассвету он так измучился, что нить мыслей порвалась… вернее, можно было бы сказать и так: терзания завершились вынужденным сном. Но сон ничуть не освежил его, да и длился он недолго. Рано утром Малинка проснулся со страшной головной болью и поспешил выйти на свежий воздух.

Из-за лысой багровой горы Враны как раз в это время смиренно и торжественно поднималось солнце. Что говорить, оно тоже постарело. Это был уже не горящий огненный шар, а только блестящее золотое кольцо. Впрочем, солнцу станет теперь гораздо легче, это уже детские игрушки — ну, будет, конечно, подыматься, как водится, и гулять по голубому своду неба, зная, что ничто больше не созреет от его лучей. Дни растений уже сочтены. Теперь это не его забота. А как трудно было их вырастить! Что поделаешь, закон есть закон — они должны уйти. Поэтому солнце берет с собой лишь столько огня, чтобы высушить росинку на астрах и травах, и выпускает лишь столько лучей, чтобы в них могло выкупаться несколько бабочек, из тех, что еще уцелели.

Малинка обошел весь двор и заглохший сад. В доме стояла еще тишина. Ни души не было видно, кроме каменщиков, которые подтягивали на блоках отдельные части герба. Правда, на огороде поднялся вдруг гигантский алый цветок, потянулся и превратился в Марию Колесар. В огненно-красном платке на голове она казалась экзотическим цветком, но лишь до той поры, пока стояла на корточках, обстукивая и нюхая арбузы, чтоб выбрать к завтраку самый спелый.

Наконец она выбрала один и, напевая, пошла по извилистой тропинке, где и встретилась с секретарем.

— Его высокоблагородие уже встали? — спросил он. Мария Колесар подняла глаза к окнам второго этажа, заметила, какие ставни были еще опущены, и помотала головой.

— Господин барон спят еще, но ее высокородие баронесса уже встали.

— Откуда вы знаете?

— По окну вижу.

— Баронессу видите? — спросил он жадно. — Где?

— Вон там сидит, — ответила Мария Колесар, указывая на одно из верхних окон, где сидела ангорская кошка с голубым бантиком на шее.

— Так это же кошка.

— Ну и что же! Где кошка, там и баронесса. Как только баронесса надевает утром пеньюар и переходит в свою гостиную, кошка идет за ней туда же.

— Стало быть, там гостиная баронессы?

— Да, вон там, где поднимается блок.

— Я не видел еще баронессы, — с нарочитым равнодушием произнес Малинка. — Что же, она не вместе с супругом кушает?

— Вместе, конечно. Только сейчас ей трудно ходить по лестнице.

— Красивая она?

— Красивая, да и не мудрено. Сами подумайте, два раза в день кофей пьет. Я, к примеру, никуда не гожусь, а ежели б меня с детства кофеем поили, какая была бы! Вот если б баронесса еще наряжалась, как надо…

— Разве она плохо одевается?

— Ну, ведь про одежу я вот как понимаю: надень она вместо всяких шелков своих да бархатов сборчатую юбку, бязевую рубаху, вышитый фартук повяжи, да сапожки обуй, да чепчик бабочкой нацепи — ох, и красавица была бы. А так, — она презрительно скривила пухлые румяные губы, — что ж, барыня она барыня и есть.

Огонь, который успел уже за ночь подернуться пеплом, опять вспыхнул вдруг в Малинке. Его охватило неуемное желание увидеть Вильму, и тут же возникла идея, как его осуществить. Он пошел прямо к каменщикам.