История Ности-младшего и Марии Tоот - [153]

Пространную публикацию сделало знаменательной не изложение фактов — факты всем были известны, — шумиху вызвала скорее приправа, которой они были сдобрены. Была в ней также скрытая тенденция, в большей или меньшей степени лившая воду на мельницу Ности (не удивительно, если выяснится, что он сам продиктовал статью). Под бойким пером газетчика выходило, будто семейство Т. давно заметило нежные отношения, завязавшиеся между молодыми людьми, и даже поощряло их в уверенности, что они приведут к розовым цепям Гименея, а посему достойный сожаления случай относится к тем щелчкам по носу, которые получают иногда от Немезиды люди, пораженные самой безотрадной болезнью нынешнего времени — стремлением вскарабкаться наверх, ибо (теперь блестящее и справедливое перо било не только налево, но и направо) надменный молодой джентри с распущенными, растраченными по ресторанам моральными устоями думал лишь о том, как бы сорвать розу. В заключение автор слегка куснул и временного исправника Малинку, сообщив, что ходят слухи (он не ручается за достоверность), будто уездный начальник разобрал в ту ночь мост, чтобы помочь своему родовитому коллеге в амурной проказе, однако звучит сие почти невероятно. Впрочем, juventus ventus [140] заканчивал борзописец с мудрым спокойствием, со времен Боккаччо такие происшествия не редкость, и сейчас, как и в большинстве подобных случаев, можно ожидать различных последствий.

И господин Клементи в этом последнем оказался прав. Старый Игали, пригнавший в Бонтовар свиней на продажу, тут же по горячим следам встретился в пивной с Клементи и так отлупил его за статью дубинкой, что того пришлось доставить домой, на носилках, и две монахини с опущенными долу глазами всю-ночь прикладывали ему припарки. Таково было первое последствие.

Вторым последствием явилось заявление временного уездного исправника Корнеля Малинки, в котором он назвал публикацию слухов ни на чем не основанной низкой клеветой и приобщил к сему помеченное девятнадцатым числом текущего месяца донесение комитатского дорожного инспектора Дёрдя Клинчока о неисправности моста. Итак, его оправдывала официальная бумага. Ну, а то обстоятельство, что он девятнадцатого же приказал исправить мост и уже ночью его принялись чинить, не могло составить серьезного против него обвинения. упрекать комитат в том, что он отдает быстрые распоряжения, разумеется, можно, но до сих пор такого еще никогда не бывало.

Впрочем, все это дело десятое. Когда что-нибудь опрокидывается или рушится и при этом нахальной кошке, что, ловя мышей, всюду сует свой нос, прищемит лапу или хвост, — шут с ней! Главное внимание было приковано к Рекеттешу. Что предпримет теперь Михай Тоот? Что станется с бедной маленькой Мари? Вот что интересно.

Но именно об этом в Рекеттеше говорить не разрешалось. Наступило печальное рождество. Домочадцы слонялись молча, словно в доме был покойник и покойник этот бродил среди них, — живые тени, да и только. Двери, окна все были заперты. Даже ряженых не впустили, как в иное время. Пусть никто не скажет, что «ангел слетел к ним». Пусть не лгут! Улетел ангел, и Христос не родился. А если и родился — зачем родился? Не очень-то заметно, чтобы он здесь людей учил.

На четвертый или пятый день — на второй день рождества — одетый в праздничное платье хозяин вышел, наконец, словно медведь из берлоги, велел запрягать и поехал в балингский замок к графу Топшичу. Там были гости, добрые знакомые Михая Тоота — Палойтаи и веселый граф Подвольский.

Граф Топшич очень ценил Михая Тоота, считая его рассудительным, трезвым человеком, а теперь уважал вдвойне, зная, какой удар его постиг.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, ваше благородие, — поспешил он ему навстречу, чтобы пожать руку.

Подвольский пришел в экстаз. Большая знаменитость и не могла явиться сейчас в Балинг, будь то хоть сам Бисмарк! Подвольский страстно любил сплетни. Только на честном лице. Палойтаи отразилось глубокое сочувствие, он не мог его скрыть, он был настоящим другом семейства Тоот.

— Не положен мне этот титул, ваше сиятельство, у меня нет грамоты, — возразил Михай Тоот, — не дворянин я, одним словом, никто, а теперь-то уж и вовсе.

— Э-э, не стоит принимать так близко к сердцу, — перебил граф Подвольский, желая сразу вцепиться in media res [141] — Ведь и мы когда-то были молодыми, клянусь честью, ну, а что касается меня…

Хозяин дома дернул болтливого старикашку за пиджак, не в ту, мол, сторону дышло повернул.

— Право, не слушайте его, дорогой сосед, садитесь-ка с нами. Что вам принести, сигары или чубук? Право, не слушайте его.

— Благодарю, мне бы лучше сигару.

— Знаете, это очень мило с вашей стороны навестить меня в кои-то веки навестить.

— Я приехал по делу, ваше сиятельство.

— О, неужели? — спросил граф с выжидательным любопытством. — Быть может, вы хотите побеседовать с глазу на глаз?

— Я никогда ничего не скрывал, таким был всю жизнь, таким и остался.

•— Прекрасная привычка, — похвалил Топшич. — Если бы все люди были видны насквозь… все люди.

— Полно, оставь, — затрещал Подвольский. — На что ж тогда судебные следователи да сыщики?