История ночи - [2]

Музыкальная шкатулка

Японская мелодия. Скупая

Клепсидра, одаряющая слух

Незримым золотом, тягучим медом

Бессчетных капель с общею судьбой —

Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.

Боишься за любую: вдруг конец?

Но звуки длятся, возвращая время.

Чей храм и палисадник на горе,

Чьи бденья у неведомого моря,

Какая целомудренная грусть,

Какой умерший и воскресший вечер

Их в смутное грядущее мне шлют?

Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.

Лишь ей живу. И умираю с ней.

Эндимион на Латмосе

Я спал на всхолмье, и прекрасны были

Черты, состарившиеся теперь.

Кентавр в гористом сумраке Эллады

Удерживал четвероногий бег,

Чтоб подсмотреть за мной. Я предавался

Сну ради снов и некоего сна,

Которого чурается сознанье,

А он освобождает нас от ноши

Удела, выпавшего на земле.

Богиня в образе луны, Диана,

Меня увидев спящим на холме,

Ко мне в объятья — золото и нежность —

Сошла в одну пылающую ночь.

Я прикрывал свои земные веки

И не хотел смотреть в ее лицо,

Запятнанное тленными губами,

Я пил медвяный аромат луны,

Из дальних далей слыша свое имя.

Прохлада щек, которых я искал,

Глухие русла нежности и ночи,

Касанье губ и трепет тетивы.

Не помню, сколько длилось это счастье,

Да и какие мерки подойдут

Его корням, цветению и снегу?

Меня обходят стороной. Ужасен

Обычный смертный, избранный луной.

Минуют годы. Но одна тревога

Не покидает днем меня. А вдруг

Та золотая буря на вершине

Была не явью, а всего лишь сном?

Я говорю себе: воспоминанье

И сон — одно, но утешенья нет.

Я одинокой тенью обегаю

Земные тропы, но везде ищу

В священном мраке первозданных таинств

Дочь Зевса, безмятежную луну.

Схолия

После двадцати лет трудов и диковинных приключений Одиссей, сын Лаэрта, возвращается в Итаку. Вооружась стальным мечом и луком, он вершит положенное возмездие. Пораженная, испуганная Пенелопа не решается узнать чужеземца и, чтобы его испытать, прибегает к секрету, известному им и только им двоим: секрету их брачного ложа, которое не в силах сдвинуть никто из смертных, поскольку пошедшее на него оливковое дерево вросло корнями в землю. Так гласит история, рассказанная в двадцать третьей песни "Одиссеи".

Гомер понимал, что прямыми словами о мире не расскажешь. Понимали это и греки, чьим природным языком был миф. Рассказ о брачном ложе, оно же дерево, — своего рода метафора. Царица узнала, что незнакомец — царь, в ту же минуту, когда увидела себя в его глазах, когда почувствовала по его ласкам, что это ласки Одиссея.

Скуднее праха

Я проклял свой удел. Скупой судьбой

Я награжден семнадцатым столетьем,

Кастильской обыденщиной и пылью,

Бесменным повтореньем, новым днем,

Что снова обещает стать кануном,

Советом брадобрея и попа,

Растущим одиночеством и вздорной

Племянницей, не знающею букв.

Я в возрасте. Случайная страница

Другие мне открыла времена

Словами Амадиса и Урганды.

Я продал земли и скупил тома

Правдивейших рассказов о деяньях:

Граале, что хранит Христову кровь,

Истекшую для нашего спасенья,

Бесценном истукане Магомета,

Зубчатых стенах, стягах и клинках

И вероломном чудо действе магов.

Герои-рыцари, скача по свету,

Отстаивали попранную честь

И восстанавливали справедливость

Ударом неподкупного меча.

Бог захотел, чтобы его посланец

Вернул ту доблесть нашим временам.

Он снится мне. Я чувствую его

В своем никчемном холостяцком теле,

Не зная, как его зовут. Кихано,

Я стану рыцарем. Своим же сном.

Найдется в старом доме тарч из кожи,

Клинок толедских мастеров, копье

И книги, что направят эту руку.

Направят руку? Своего лица

Я век не знал и в зеркале не вижу.

Скуднее праха, я всего лишь сон,

Который ткет из снов своих и бдений

Отец и брат мой, храбрый капитан,

Сражавшийся в Лепанто и знакомый

Слегка с латынью и чуть-чуть с арабским..

Чтоб видел я во сне того, другого,

Чья память не изгладится теперь

Из жизни поколений, умоляю:

— Продли свой сон, сновидец мой и Бог.

Книга

Вещь как любая в мире, но еще и

Оружие. В Британии ее

Сковали в тысяча шестьсот четвертом,

Отяготив видениями. В ней

Теснятся ночь и пурпур, шум и ярость.

Держу ее в руке. Кто б мог сказать,

Что в ней — геенна: шайка бородатых

Колдуний-парок, ярые клинки,

Блюдущие свирепый кодекс мрака,

Нежнейший воздух замка на отроге,

В котором сгинешь, нежная рука,

Способная моря наполнить кровью,

Неумолимый меч и ратный гул.

И вся эта немая буря спит

В одной-единственной — из многих — книге

На безмятежной полке. Спит и ждет.

Things that might have been [2]

Перебираю то, что могло быть и не случилось.

Свод мифологии саксов, не написанный Бэдой.

Непостижимый труд, наверно, открывшийся

когда он поставил точку в своей "Комедии".

История без Распятья и без цикуты.

История без лица Елены.

Человек без глаз, лишенный зренья Луной.

Победа южан после трех дней под Геттисбергом.

Отвергнутая любовь.

Мировая держава, не созданная клинками викингов.

Птица ирландских легенд, поющая разом с двух веток.

Сын, которого не зачал.

Г. А. Бюргер

Сам не пойму,

отчего меня трогает

каждая мелочь о Бюргере

(две его даты можно найти в словарях)

здесь, в этом городе посреди чистого поля,

у реки с единственным берегом,

на котором, увы, растет не сосна, а пальма.

Он, как любой,

говорил и выслушивал ложь,

предавал и был предан другими,

много раз умирал от любви