История моей жизни - [33]

В Софии мы отдохнули и пополнили свои запасы, особенно сахара. По этой части все бедствовали; перед переходом через Балканы Гвардию с трудом нагнал ее маркитант{31} Львов, и у него с трудом удалось добыть несколько фунтов, чуть ли не по серебряному рублю (полтора рубля кредитками) за фунт. Поэтому все пили чай вприкуску или с маленьким кусочком сахара на стакан, и только в артиллерии сахара было вдоволь и его радушно предлагали не стесняться накладывать в стакан по вкусу. Причина такой роскоши не замедлила выясниться: оказалось, что запасы провизии для офицеров, а может быть и другие офицерские вещи, возились в передках орудий и зарядных ящиков. Я уже говорил о том, что и те и другие пехоте приходилось с неимоверными трудами, до изнеможения, тащить через горы на себе, так как лошади совершенно не могли их вывезти, и вдруг оказалось, что мы таким образом волокли не только боевой груз, но и офицерское добро, в то время, как сами бросили свои обозы позади! Это вызвало взрыв негодования среди офицеров пехоты, но начальство было к нему глухо. Негодование это имело еще и другое основание: хозяйство в батареях велось еще на старых, коммерческих основаниях, причем все деньги на батарейное хозяйство поступали в карман батарейного командира, который в них отчета не давал, а только должен был содержать батареи в порядке; громадная экономия получалась на фураже и тут у нас опять являлось подозрение, что лошади потому так бессильны, что их недостаточно кормят. Вообще, я должен сказать, что артиллерия в эту войну произвела на меня самое отрицательное впечатление. Порядок ведения хозяйства делал батарейных командиров какими-то арендаторами, а не командирами батарей, и многие из них целиком ушли в хозяйство, что даже в гвардейской артиллерии приводило к грязным историям*. С трудом мы дотаскивали артиллерию до поля сражения, но там результаты ее огня оказывались совсем слабыми. При всем том, артиллеристы считали себя привилегированным родом оружия и глядели свысока на пехоту, для которой они на деле были тяжелой обузой, не принося ей почти никакой пользы. Я вынес из похода полное недоверие к нашей артиллерии, недоверие продолжавшееся до войны с Японией, где она показала себя уже в лучшем виде.

В Софии мы отдохнули в тепле, при обилии всяких продуктов, в том числе и сахара, но только в виде сахарного песка. Там ко мне подошел какой-то немец, который пригласил нас, нескольких офицеров, зайти к нему; он оказался колбасником и говорил, что является ходатаем за всех местных немцев, своего рода самозванным консулом.

Простояв в Софии около недели, мы двинулись к Филиппополю. Впереди шли стрелки и 2-я гвардейская пехотная дивизия, так что наша бригада шла сзади, совсем спокойно; недалеко от Филиппополя, где дорога идет вдоль левого берега реки Марицы, мы совершенно неожиданно услышали выстрелы с другого берега реки и узнали, что шедшие перед нами войска перешли на тот берег и ведут там бой. Я получил приказание поехать туда, разыскать командира Гвардейского корпуса графа Шувалова и испросить приказания для нашей бригады.

Река Марица тут довольно широкая (саженей двадцать-тридцать), по ней шел мелкий лед; она оказалась неглубокой, не более полутора аршин, так что подымая ноги вверх, я подмочил лишь одну. Течение было быстрое и небольшие льдинки быстро неслись-мимо, и от их шмыганья перед глазами я почувствовал, что голова начинает кружиться. На счастье, со мною был кубанский казак; я его послал вперед, а сам ехал сзади с закрытыми глазами. На другом берегу я разыскал графа Шувалова; он мне поручил передать Рауху, что ведет бой со значительными турецкими силами и что нашей бригаде следует продолжать движение по левому берегу реки и, буде возможно, содействовать ему огнем. С этими вестями я благополучно вернулся к Рауху.

Продвинувшись на несколько верст вперед, мы вышли во фланг противнику, и наша артиллерия затеяла с дальнего расстояния перестрелку; роты подошли к реке, но за дальностью расстояния огня не открыли. Замечательно, что и в этом бою семеновцы не понесли никаких потерь, тогда как у преображенцев от артиллерийского огня на моих глазах был убит батальонный командир (флигель-адъютант полковник Стразов) и еще была убыль.

Под вечер турки отступили и нам было приказано идти к Филиппополю. Я повез приказание назад, в л.-гв. Саперный батальон, а затем поехал к Филиппополю нагонять штаб. Я его, однако, не нашел, как потом оказалось, Раух заехал к Гурко, поместившемуся на мызе, в стороне от дороги, и там заночевал. Подъехав к Филиппополю уже в темноте, я увидел, что ближайшие дома пусты; не было видно ни наших, ни турецких войск. Устал я порядочно, и мокрая нога моя замерзла. Посоветовавшись с казаком, мы решили занять один из домов на окраине города; мы развели в нем огонь, казак нашел лошадям ячмень и что-то теплое, во что я завернулся и сейчас же заснул. Когда я через некоторое время проснулся, то был очень удивлен, увидев в комнате людей; оказалось, что это жалонеры, высланные вперед от Семеновского полка для занятия квартир, и зашедшие на огонек погреться; вскоре, тоже на огонек, зашел и брат, который и переночевал со мною.