История моей юности - [13]

Я предполагал, что именно он когда-то сунул отцу в сверток вместо пампушек старую калошу. Но я на него не сердился. Да на него и нельзя было сердиться.

Приятно бывало смотреть, как Кудряш, сверкая лаковыми голенищами сапог, ловко танцевал с Людмилой, выбивая каблуками дробь…

Когда горница дополна набивалась гостями, мы с Машей садились на кровати в кухне и прислушивались к веселым голосам и смеху.

Мимо нас мелькали выходившие во двор и возвращавшиеся обратно женщины и мужчины. Они весело смеялись над чем-то, тихо переговаривались. К нам доносились из сеней затаенные вздохи, звуки поцелуев…

Подходил Кудряш, совал нам в руки пряники и конфеты.

— Эх, вы, сиротинушки! — говорил он, наклоняясь и щекоча наши щеки своими пушистыми, мягкими, пахнущими фиксатуаром усами. — Болезные вы мои… Сидят себе помалкивают… Эх-ха!.. Ну, что вы молчите-то?

— А что же мы будем говорить, дядя Кудряш? — спрашивал я.

— Да пошли бы в горницу, посмотрели, как там пляшут, песни б послушали…

— А нам отсюда слышно.

— Ты умеешь в айданчики[4] играть? — говорил он.

— Умею, но их у меня нету.

— Я тебе в следующий раз принесу.

— Не принесешь: забудешь.

— Ей-богу, принесу, — обещал Кудряш и запевал:

Вышел случай очень странный:

Шел парнишка, нес айданы:

«Чик и бук!.. Тала! Арца!

Лампа-дрица! Ца-ца!..»

— Ловко? — хохотал Кудряш и уходил.

Подобные вечеринки обычно тянулись долго, почти до самого рассвета. Мы с Машей, не дождавшись конца, засыпали.

Когда мы просыпались утром, то обнаруживали, что в комнатах всюду валяются окурки, жженые спички, — бумажки от конфет, огрызки пряников и яблок. В горнице, где спит дядя, стоит зеленый мрак от табачного дыма. На столе — страшный беспорядок.

Я убегал во двор, на свой корабль, а Маша принималась за уборку. И когда поднималась с постели Людмила, в комнатах уже все было прибрано, полы вымыты.

— Молодец, Маша! — скупо бросала Людмила, — Молодец! Так и надо. Будь хозяйкой, приучайся… Тебе ведь не на кого надеяться.

Напрасно она это говорила. Девочка и без нее все отлично понимала.

Изредка отец писал нам письма, присылал деньги. Но когда он приедет домой, об этом он не сообщал.

Поездка в монастырь

Дядя Никодим уже несколько дней собирался поехать в Усть-Медведицкий монастырь навестить свою сестру Христофору, да все откладывал поездку, — все что-нибудь его задерживало. Но вот наконец он все-таки собрался.

— Ну, завтра еду, — заявил он.

— И я поеду с тобой, — сказал я. — Возьми меня, дядя.

— Тебя? Да что это ты вздумал?..

— Ты свою сестру хочешь проведать, а я свою…

Дядя засмеялся.

— Да, это ты прав, — сказал он. — Сестер надо проведывать. Значит, ты по Олечке соскучился?

— Вот еще, — с пренебрежением промолвил я. — Я никогда ни по ком не скучаю… Просто мне хочется поехать. Возьми!

— А если не соскучился, так зачем тебе ехать? — хитрил дядя, лукаво посматривая на меня. — Я вот соскучился по своей сестре, поэтому и еду к ней.

— Ну, возьми ж, — чуть не со слезами просил я его. — Я ж хочу поехать.

— Ну, если хочешь, — засмеялся дядя, — тогда другое дело. Ладно. Пожалуй, поедем. Подготовься. Только не проспи. Если проспишь — не возьму.

— А я всю ночь не буду спать, — храбро заявил я.

Ночью я и в самом деле спал плохо, боялся, что дядя не разбудит меня. Я то и дело просыпался и смотрел в окно: не рассветает ли? А под утро крепко заснул.

— Капитан! — толкал меня в бок дядя. — А, капитан!.. Отплываем. Слышишь гудок?

Я как угорелый вскочил с кровати и проворно стал одеваться.

— Ты бы все-таки умылся, а? — посоветовал мне дядя. — Освежись. Бодрее будешь чувствовать себя.

Я наскоро умылся и, захватив сверток с пароходом, который я брал с собой, чтоб показать Оле, направился на улицу, где нас ждала подвода.

— Что это у тебя? — поинтересовался дядя.

— Пароход.

— Хочешь подарить Олечке?

— Нет, — покачал я отрицательно головой, — покажу лишь.

— Покажешь. А что ж ты ей в подарок повезешь?

Я опешил. Действительно, что же я повезу в подарок своей маленькой сестричке?.. Я задумался. Везти мне ей было нечего, а пароход отдавать жалко.

— Ничего у меня нету, — пролепетал я уныло.

— Ну, вот, — издевался надо мной дядя, — я-то своей сестре везу подарок, а ты своей — нет, так едешь. Эх, ты!

Я уже готов был заплакать, но дядя утешил меня:

— Ничего. Не беспокойся. У меня есть подарок и для Оли. Мы с тобой вместе его подарим. Скажем, что это наш общий подарок. Ладно?

— Ладно, — согласился я.

На улице, у ворот, нас поджидала парная подвода. Казак-подводчик, сидя в телеге, покуривал. Я его сразу же узнал. Это был тот самый казак, который в прошлый раз отвозил тетку Христофору и Оленьку в монастырь.

Я вскарабкался в телегу и утонул в ароматном сене. Из ворот выскочила Маша и сунула мне узелок.

— Передай Олечке, — сказала она. — Да расцелуй ее за меня хорошенько.

Я промолчал. Чудная эта Маша, как будто она не знает, что целоваться я терпеть не могу.

Было свежее раннее утро. На базах призывно мычала скотина, просясь на пастбище… Кое-где дымились трубы казачьих хат. Причудливые завитушки дыма вязью поднимались к небу…

Когда мы въехали на мост, телега наша так громко загрохотала колесами по доскам, что утки и гуси шарахнулись от моста как ошалелые.