История моей матери - [49]

— Может, на колени к кому-нибудь сядешь? — беззлобно пошутил Дорио.

— Обойдусь без этого, — запальчиво возразила она. — Я конечно отдаю себя партии, но кое-что и себе оставлю! — И все рассмеялись, будто она сказала что-то очень забавное — что именно она сама не знала, поскольку возразила, не подумав, по наитию.

— С тобой, Рене, ухо востро надо держать. Не знаешь, чего ждать от тебя.

— L'enfant terrible. — Гюйо точил на нее зуб за вчерашнее.

— Тогда уж лучше la fille terrible, — сказала она, входя в роль острослова, и они снова, привычно уже, засмеялись, но оставили ее затем в покое и перешли к тому, что интересовало их куда больше: как далеко пойти в предстоящей схватке с полицией, чтоб не залезть в нее с головою.

(Если перевести игру слов на язык родных осин, то Гюйо сказал ей, что она «ужасный ребенок», а она возразила, что хотела бы быть «страшной красавицей» — или что-то в таком же роде.) Площадь перед Домом праздников Клиши была запружена людьми и оцеплена полицией: чинами в мундирах и людьми в штатском, которых было не меньше, чем первых, и которые выдавали себя тем, что слишком безразлично и рассеянно оглядывались по сторонам или, напротив, чересчур сосредоточенно глядели перед собой, держа под непрерывным наблюдением то, что делалось у них сбоку. Наряд конных гвардейцев перекрывал доступ в Дом праздников: там стоял префект, прибывший из Парижа. Коммунисты толпились на противоположной стороне площади — между ними и полицией сновали наиболее непостоянные и подвижные, ртутные, элементы: любопытствующие и самые отчаянные. Среди последних Рене, стоявшая рядом с партийными деятелями, увидела Мишеля. Он тоже ее заметил, но не спешил подойти ближе: расхаживал по площади с торжественным и мрачным видом и вел себя так, будто один был на площади. Рене сама подошла к нему.

— Я здесь со вчерашнего вечера, — объявил он ей. — Площадь наизусть выучил. Истоптал вдоль и поперек. Это классовая борьба в действии.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она: он изъяснялся слишком коротко — как телеграф или как кондуктор, объявляющий остановки.

— Не видишь, сколько полицейских? Я их всех на версту чую. Они как я: с утра место заняли. Вместе торчим. Меня, наверно, за своего приняли: никто не спрашивает — будто так и надо. О если б они знали, как я их ненавижу!

— За тебя дома беспокоиться не будут? — Все женщины мыслят одинаково, и Мишель ответил ей по-мужски:

— Дома?! Что я там не видел? Отцовской библиотеки и его менторства? Разве сравнишь с этим?.. — и обвел взглядом площадь. — Знаешь, чем я сейчас занят?

— Нет.

— И не догадаешься. Строю план сражения. Между нами и полицией. Куда пойдет правое крыло, куда левое. Вот там я бы поставил боевую группу и ударил бы ею по полиции. В моем ранце, Рене, жезл фельдмаршала. А дом? — повторил он пренебрежительно. — Пусть привыкает к моему отсутствию. Смотри, что-то задвигалось! Может, и правда дело дойдет до потасовки!..

Площадь и в самом деле пришла в движение. К префекту направилась делегация мэров красных предместий: чтоб вести с ним спор на надлежащем уровне. Первым был Вильморен, гладкий, упитанный и хорошо одетый мэр Сен-Дени, который умел ладить со всеми — и с рабочими, ценившими его за представительность и вальяжность, и с префектурой и прочей бюрократией, которая чувствовала в нем лицемера, какими по большей части были сами. Он взял на себя ведение переговоров: другие были не столь авторитетны и самонадеянны.

— Статья одиннадцатая «Декларации прав человека и гражданина», — вкрадчиво и убедительно втолковывал он префекту, — гласит: «Свободное сообщение мыслей и мнений — одно из наиболее ценных прав человека, поэтому каждый гражданин может излагать свои мысли свободно в устном и письменном виде…»

— «но должен отвечать за злоупотребление этим правом в случаях, предусмотренных законом», — прервал его префект, заканчивая за него статью. — Я знаю Декларацию, Вильморен.

— «Должен отвечать», — согласился тот не колеблясь. — И мы ответим после проведения конгресса, если в чем-то окажемся неправы. Заплатим штрафные санкции. Но вы не можете препятствовать нам в осуществлении права, предусмотренного конституцией. Мы заранее сообщили о проведении митинга.

Префект покосился на него: до этого он смотрел на площадь — там, а не в разговоре с мэром, решалась судьба дня.

— Уже не конгресс, а митинг?.. В любом случае — муниципальные здания существуют не для проведения политических акций, а для нужд округа, — отрубил он. — Мы тоже сообщили вам об этом заранее.

— И хочется вам драки, префект? — спросил уже иным, бретерским, тоном красный мэр. — Ею ведь все кончится. — Но префект был непреклонен:

— Я знаю это. У меня и на это есть полномочия. Мы к драке готовы…

Вильморен со товарищи вернулись на другой конец площади, на исходные позиции. Здесь переговорщики разделились. Вильморен подошел к Дорио, стоявшему слева, среди ближайших соратников, двое других — к группе, обособившейся справа: здесь был Морис Торез, числившийся первым лицом в партии. Это был невзрачного вида человек с неяркой, чисто рабочей внешностью, который, однако, все более возвышался в Политбюро — видимо, как раз благодаря своей неприметности: в темные, смутные времена, какие переживала тогда Французская компартия, ценятся как раз неброские люди, ничем среди других не выделяющиеся. Он тоже был окружен советниками, но в отличие от группы Дорио, где происходил заметный обмен мнениями и где была живая жестикуляция, здесь разговор шел незаметно, почти беззвучно, короткими репликами в сторону, a parte. Руководители враждовали между собой почти в открытую и не могли сойтись для принятия решения — функцию связующего звена вновь взял на себя главный комсомолец Гюйо, челноком заходивший между ними, от одного полюса к другому.