История моей матери - [12]

Это можно было расценить как выпад против коммунистов, но даже Ив не заметил вопиющей мелкобуржуазности этого высказывания — настолько очевидно было общее осуждение бездельницы. Одна Рене стала грудью за поющее и стрекочущее насекомое.

— А теперь пусть умирает? — недоверчиво и испытующе спросила она.

— А что сделаешь? — развел руками отчим, теряясь в догадках, но получая удовольствие от происходящего: в отличие от твердолобого Ива, который терпеть не мог неизвестности и неопределенности. — Раньше надо было думать.

Рене вспыхнула и залилась краской.

— А я наоборот думаю!

— Это как?

— Это басня не про ленивую стрекозу, а про жестокого муравья! — Голос ее зазвенел с особенной звонкостью: она была склонна к патетике и экзальтации — особенно под воздействием прочитанного. — Стрекоза все лето пела, всех веселила, развлекала, а, как зима пришла, ее на порог не пустили, не нашли куска хлеба! Надо, значит, ко всем артистам и художникам так относиться? На улице их оставлять — умирать от холода и от голода?! Так?!

— Погоди! — озадачился Жан, не ожидавший такого взрыва страсти. — Почему художники и артисты?

— Потому что они тоже только поют и танцуют, а настоящего дела не делают! Как смотреть и слушать, так всем нравится, а как кусок хлеба подать, так дверь перед носом захлопывают!..

Жан уставился на нее.

— Это все Лафонтен написал? — усомнился он.

— А кто же? — Рене была безусловно в этом уверена. — Он написал как было, а наше дело — делать из этого выводы.

Это была уже программа действий — народ зашевелился, завозился на своих местах, покоренный ее уверенностью и горячностью. До сих пор у них на глазах совершался семейный диспут — теперь пришла пора высказаться и им тоже.

— Сама до всего дошла, — многозначительно произнес один из гостей, до того глубокомысленно молчавший. Рене, в пылу азарта, решила, что ее упрекают:

— Сама — и что с того?! Для этого много ума не надо!

— Ум для всего нужен, — негромко возразил тот. — Даже для того, чтоб того же Энгельса читать… — И, помолчав, чистосердечно признался: — Но это ты ловко — со стрекозой этой. Если, конечно, сама выдумала. Я б ни за что не догадался. Это ж между строк читать надо.

— Но с Энгельсом она не справилась, — напомнил его приятель, больший, чем он, скептик.

— А что Энгельс? Немец. Ты что, немцев не знаешь? Они ж из пушек по деревьям лупят! И устарел, наверно. А со стрекозой — это да. Тут совсем другое дело. — И Жан, радуясь тому, что все так хорошо закончилось, поспешил закрыть собрание:

— Все, ребята, хватит на сегодня. А то у вас все в голове перемешается. Муравьи с ирокезами. Видишь, как все сложно в жизни? — Это он сказал, адресуясь к ячейке, но целясь в Ива: тому все в жизни было ясно. — Кажется, все понятно, а копнешь — выходит, все не так-то и просто. Кто остаться хочет, пусть гроши готовит. Хозяин наш и без того кучу денег потерял. — Этим он решил ублажить владельца кафе, которому и Энгельс, и Лафонтен пошли в убыток. Тот ободрился, но понапрасну: лекция не расположила слушателей к выпивке, и они гуськом потянулись к выходу…

Народ остался доволен услышанным.

— Видишь, как она вопрос ставит? — сказал один из слушателей, задержавшийся в дверях и здесь осмелевший: до этого он и слова не вымолвил. — Муравьи муравьями, а стрекозы — стрекозами! У каждого своя канитель, иначе говоря.

— Вот мы против этого и боремся! Что у каждого своя канитель! — не выдержал Ив и, не вдаваясь в подробности этой борьбы, очерченной им лишь в самых общих контурах, собрал всердцах бумаги и рывком засунул их в портфель, с которым никогда не расставался. — С этой вашей разобщенностью!..

А Жак, сосед Рене по улице, словно не слыша ни того, ни другого, ни третьего, произнес в раздумье, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Голова у нее работает. Как доперла? Говорил я Жозефине — приходи: не каждый день такое услышишь. Молодец, словом!.. — Но зато и никогда потом не подходил к Рене, не заговаривал и не заигрывал с нею на улице.

5

Потом была история с Мохаммедом, которая встревожила Дени, хорошо относившегося к Рене, но отчима оставила безразличным или даже рассердила: впрочем, он любил Рене меньше, чем его приятель. Обстоятельства дела были таковы.

Рене как-то сидела в кафе, после деловой части собрания, которое по-прежнему делилось на две половины, торжественную и питейную. Жан был с Дени и двумя приятелями. Они успели пропустить по стакану-другому, и за столом у них было весело. За соседним столиком сидели трое работяг с шинного, славящегося своими бузотерами. Эти уже порядочно нагрузились, и в глазах у них мелькали известные всем черти. Видно это было, правда, пока не всем. а только вооруженному глазу, но хозяин, именно таким глазом и обладавший, забеспокоился и заходил вокруг них кругами. За стойкой сидел араб. Его имя было Юсеф, но все звали его Мохаммед. Так уже повелось, что ко всем алжирцам в Стене обращались таким именем; это касалось мужчин — женщин никак не звали, потому что они не давали этому повода. Ему было лет шестнадцать, не больше, и он, в отличие от своих старших и более опытных сородичей, охотно бродил по городу и искал общества французов. Это был веселый простоватый юноша с характерными выпуклыми белками глаз на смуглом носатом лице. Видели его в кафе довольно часто, он всякий раз заказывал кофе, но было ясно, что приходит он сюда не за этим, а чтоб поболтать и посмеяться. Некоторые шли ему навстречу.