История моей матери - [10]

— Чтоб я еще раз с ней связался! Ни на что рассчитывать нельзя. Не хочет даже лекцию послушать, ума набраться.

— Да у нее небось стирка, — сказал сосед. — Им воду раз в неделю греют. Она в общежитии живет?

— Жозефина?

— А кто еще? У тебя, гляжу, большой выбор.

— Нет никакого выбора! — соврал он. — Какая может быть стирка, когда такого человека изучаем?! — и, приободрившись, особенно выразительно поглядел на Рене, так что та не поняла, относятся ли его чувства к ней или к Энгельсу.

Отчим подал знак. Рене встрепенулась, уткнулась в лежащие перед ней бумаги, вцепилась в них, как орел в жертву, которую забыл на время, но не переставал держать в когтистых лапах. Она заранее решила не мудрствовать, но следовать в изложении за автором, который, как известно всякому читавшему этот труд, делил историю человечества на три ступени: дикости, варварства и цивилизации. Происхождение семьи терялось в седине веков, но седины эти сохранились в отдаленных уголках земли, и это позволило кое-кому приступить к их изучению. Рене начала с кровно-родственной семьи у ирокезов. Она широко пользовалась дословными цитатами: этому ее учил преподаватель литературы, любивший свой предмет и говоривший, что лучше классиков все равно не скажешь и что надо лишь читать с хорошо поставленной дикцией: чтоб выразительностью интонаций и патетическими переливами в голосе оттенять наиболее важные места и фразы священного текста.

— «Здесь все деды и бабки являются друг другу мужьями и женами, — следуя его совету, нараспев, приятным голосом читала Рене, дружелюбно оглядывая слушателей. — Их дети, то есть отцы и матери, и потом дети третьего поколения — это третий круг общих супругов, правнуки — четвертый. Братья и сестры — родные, двоюродные и более далеких степеней родства — все считаются между собой братьями и сестрами и уже в силу этого — мужья и жены друг другу»… Непонятно? Я тоже сначала не понимала, но потом все нарисовала и стало ясно… — и показала аудитории схемку со множеством стрелок, направленных в разные стороны, которые скорее запутывали, чем проясняли положение. — Тут, в общем, все друг другу и супруги и родители. Это пока что стадия дикости…

Слушателям стало не по себе, они заерзали и поежились на своих местах. Все были ошеломлены и обескуражены выплеснутой на них картиной древних нравов и, непривычные к подобной гимнастике ума, напрочь запутались в слишком темных тогдашних родственных отношениях. Более всего, конечно, их смущало и задевало то, что двенадцатилетняя девочка так свободно чувствует себя в этой безнравственной стихии: моральное чувство не позволяло им вникать в ее разъяснения. Нашелся, правда, один, совесть которого была не столь чиста, как у прочих.

— Это бывает, — снисходительно и многозначительно сказал он. — У нас был один — жил со свой сестрой. Каждый год уродов рожали.

Это переполнило общую чашу терпения. На него зашикали как на виновника всех бед и самого текста, и жена разозлилась первая:

— Да замолчи ты! Нашел чем хвастать!

— Я не хвастаю, а к разговору.

— К разговору! Постеснялся бы докладчицы!

— Да она сама это говорит. Не слышала что ли? Энгельса пересказывает, — на что жена ничего уже не сказала: чтоб не обидеть — не Энгельса: он был безнадежно скомпрометирован своим трудом — а порядочную на вид девушку, но мужа наградила длинным памятным взглядом: поговорим, мол, об этом дома.

Никто более ничего не сказал, но все молча с ней согласились. Доклад потерял поддержку зала и повис в воздухе — слушали его плохо. Жан заступился за падчерицу:

— Что-то вы слишком быстро скисли. Сами ж говорили, надо во всем разобраться. Кто виноват, что тут, оказывается, такое творилось. А я и не знал ничего. Надо было это в стороне оставить, — с запозданием попенял он Рене. — Там много всякого. Кроме семьи еще частная собственность и государство, — уже с иронией перечислял он, обретая свойственную французам насмешливость. — Скачем по верхам, а с чего началось, не ведаем.

— Не с потопа же начинать? — усомнился его приятель Дени: он хоть и не был членом партии, но не пропускал ни одного мероприятия ячейки — присутствовал на них в качестве ближайшего друга Жана и оказывал ему всяческую помощь и поддержку, хотя оба при этом постоянно спорили.

— А почему нет? — не уступил ему Жан. — Если с него все начинается.

— С ирокезов? Или как их там?

— Ну да. — Жан сам не знал, как звали древних многоженцев, но как секретарь ячейки не мог показать этого. — Первобытные люди, словом. Что ж делать, если у них жены были общие?

— Этого не хватало! — разозлилась одна из гостий, вспомнив по этому поводу распространенные байки о коммунистах. — Скандал какой! Жены общие!

Ив, присутствовавший на собрании, вынужден был вмешаться, чего прежде не хотел делать. Он не хотел и приходить сюда: для него чем больше было народу, тем невыносимее — но и не придти тоже не мог: надо же было кому-то наблюдать за всем — нелицеприятным, жестким взглядом догматика.

— Никто не думает вас обобществлять! — негнущимся, как из кости или из металла, голосом отрезал он. — Это гнусная клевета на нашу партию! — Но он не внес успокоения в смятенные умы — напротив, всем стало на душе еще гаже и муторнее. — Давай кончай с этим, — подторопил он Рене, видя, что учеба пошла по ложному пути. — И поменьше подробностей. Главное — суть дела, эксплуатация человека человеком.