История моего самоубийства - [45]

С тех пор никого из Краснеров я не видел, но тосковал по ним часто. Люба в отель больше не заявлялась. Впрочем, если бы она и не бросила работу, увидеться с моей женой ей бы там не пришлось, поскольку в тот же день я настоял на возвращении жены в античную филологию. Восемь лет спустя я прочел в русской газете, что, дескать, поздравляем всех, акушер-гинеколог Краснер стал ассистентом профессора на кафедре общей психиатрии в Балтиморском Мемориальном госпитале и пишет книгу «на любопытную тему: терапевтические возможности перевоплощения».

…Когда, развернувшись в кресле, я провожал его взглядом, меня осенила забавная мысль, что мой самолет, действительно, превращается в брантовский «корабль дураков», набитый знакомыми безумцами, отбывающими в «дурацкую страну Наррагонию». Ну и прекрасно, подумал, будет чем убить время: после взлета пойду в хвостовой салон, то есть в прошлое, к таким же, как я, безумцам, — печалиться, смеяться, и вместе с ними готовиться к тому, что впереди.

29. Думать можно обо всем, но лучше — о любви

— Вот я нашел им имя! «Корабль дураков»! — услышал я вдруг голос соседа, профессора Займа.

— Дураков? — вернулся я к нему.

— Конечно: сейчас уже требуют, чтобы мужикам разрешали жениться на мужиках!

— Дураки?

— Все они, либералы… Вы что — не слушали меня?

— Не расслышал последнее: шумно, как на карнавале в Рио!

— Сейчас уже нет.

— Может, вы и правы… Я в Рио не бывал.

— Я не об этом, — пояснил Займ, — хотя я в Рио как раз бывал. Я о том, что шума сейчас уже нет. Посадка заканчивается.

— Так, значит, — «корабль дураков»? — не унимался я.

— Джейн Фонда! — сказал Займ.

— Что?

— Не «что», а «кто»! Посмотрите: Джейн Фонда!

Я вскинул глаза ко входу и — правильно: Джейн Фонда! Осмотрел повторно: все на месте! Где надо — широко, где надо — узко, и, главное, — те же ее знаменитые грудные соски, так искусно заточенные, что их основное назначение заключалось, должно быть, в ограждении прославленной плоти от похабных взглядов. Итак, — это Фонда, и, как обещала стюардесса Габриела, все кресла в салоне заняты кроме одного — между мною и Займом. Экипаж суетился вокруг нее и пытался улыбаться так же загадочно, как сама звезда. Габриела перестала дышать. Из задних салонов сбежались другие стюардессы, одинаково уродливые, — почему я, собственно, и подумал, что никого из них — за исключением Габриелы — никогда бы не стал обучать ни русскому языку, ни даже философии. Единственный из экипажа, кто позволял себе дышать, хотя и неровно, был коренастый итальянец в белой фуражке: капитан Бертинелли.

— Джейн Фонда! — еще раз воскликнул шепотом Займ.

— Правильно, — ответил я невозмутимым тоном, — и усядется сейчас рядом с вами, профессор!

— Пожалуйста, сюда, мисс Фонда! — выдохнула Габриела.

Займ вскочил, как ошпаренный, чтобы звезда не передумала усесться в соседнее кресло, и прикрыл ладонью лысину:

— Я профессор Займ!

Голос у Фонды оказался простуженным:

— Знаю: вы — профессор Займ.

— Вы меня знаете?! — ужаснулся Займ. — Впрочем, мы с вами где-нибудь, наверное, пересекались, но, убейте, не помню!

— Мы с вами нигде не пересекались, — заверила его Фонда и, протиснувшись к своему креслу, кокетливо опустилась в него.

Все еще не доверяя ни слуху, ни зрению, Займ согнулся и осторожно положил себя рядом. Фонда повернулась ко мне:

— Рада вас видеть!

— В Москву? — ответил я. — Я имею в виду: надолго?

— Только на день, а потом — в Грузию, в абхазские горы. Вы же, кстати, из Грузии?

Единственная растительность, которая по глупому капризу природы пока не исчезла с головы Займа, бакенбарды, встала торчком: Габриела, видимо, не предупреждала его, что звезда располагает исчерпывающей информацией о соседях по креслу. Впрочем, если бы звезде ничего обо мне не говорили, я бы не удивился, что она меня узнала, поскольку мы были знакомы.

…Когда в декабре 81-го «Лайф» напечатал обо мне статью вместе с моими еврейскими фотокарточками, мне позвонили из Лос-Анджелеса и пригласили с лекцией о еврейской России. Я согласился, ибо тогда еще считал, что аппаратчики из местного еврейства, получавшие зарплату за «спасение российских братьев», отличаются только невежеством: многое из того, что они вещали городу и миру об этих братьях, было ложью. Позже я выяснил, что лгут они не из невежества, а из расчета. Поначалу бесился, но скоро злость сошла на уныние, после чего пришло равнодушие, — когда лень уже и здороваться… До появления Фонды за мной расположился, например, рыжий Джери Гутман, председатель нью-йоркского комитета по советским евреям. Летит прохиндей в Союз за новыми «братьями», подумал я, а сам Джери хотел было соврать, будто рад меня видеть, но, замешкавшись у моего кресла, почесал себе рыжие брови и сгинул…

Итак, до какого-то времени — когда благотворительные комитеты по спасению российского еврейства приглашали выступать с рассказами о родном племени — я соглашался; не терпелось сообщить им чего они, как мне казалось, не знали: в большинстве своем ваши российские братья мечтают не о трансплантации в Бруклин со всеми своими органами, но о пересадке себе — на дому — новых дыхательных путей. И о новых окнах в этом доме.