История моего самоубийства - [43]

Войдя, наконец, в ванную, защелкнув за собою дверь и опустившись на унитаз, я задал себе давнишний вопрос: зачем это природе понадобилось усовершенствовать людей, то есть, например, меня, настолько, чтобы их, то есть, опять же меня, тошнило от собственной же нечисти, — нравственной и телесной?! Зачем все-таки самая грязная из дорог — к самому себе?! Тем не менее, через пару минут, наслаждаясь щедростью ласкового душа, я с облегчением вспомнил давно же установленную мною истину, что, подобно большинству людей, я в целом — приличный человек и что дорога, идущая ко мне, не обрывается, а проходит сквозь мою плоть и сознание и петляет дальше, к другим таким же людям, — не лучше.

Вот, скажем, возникли на этой дороге новые персонажи, ялтинские беженцы Краснеры. Не я — на их дороге, они — на моей. Из-за чего, спрашивается, мне должно быть совестно перед Геной? Все очень прилично: я свалил за него английский, без чего он никогда бы не стал собой, акушером-гинекологом Геннадием Краснером; он мне взамен одолжил на несколько дней самого себя. Или, скажем, Люба Краснер, жена. И здесь все прилично: кем я, доктор Краснер, ей прихожусь, — не законным ли мужем? И стоит ли суетиться: ах нет, никакой ты не Краснер, все это — фарс; ты — это ты, то есть человек, который, дескать, временно притворился им, доктором Краснером. Что все это значит, — «я», «не я»? Что такое, во-первых, «я»? Не такая же ли условность, как «не я» или «он»? И тоже ведь — условность не вечная; не абсолют! И разве все сущее вокруг — не зыбкая ли проекция наших изменчивых настроений и мыслей, не сущая ли условность?

Действительно, если подумать, мир полон вещей, которые мы отличаем друг от друга тем, что каждой даем свое условное обозначение. Достаточно забыть эти обозначения или пренебречь ими, достаточно перетасовать слова в нашей голове, — и мир мгновенно меняется! Слова правят мирозданием и обозначения! Почему это, например, я не могу зваться, то есть быть Геной Краснером и, следовательно, спать с Любой?! Не удивился же статный индус в чесучовом кителе, когда узнал, что я — это Краснер, не удивились же и другие! Да и кто на свете не поверил бы, если бы с самого начала я был не я, а доктор Краснер? Все поверили бы, даже я сам! Все, конечно, у меня не хуже, чем у приличных людей! Не хуже я, скажем, своей же жены Любы Краснер. А что с Ириной? Сердце ее, положим, и принадлежит Траволте, но разве в этом возрасте остальное не достается именно странникам? А кто я ей как не странник? Ведь мать ее, Люба, — не жена ведь она мне! Не Гена же я, в конце концов, не доктор Краснер, не акушер ведь! И потом — грозился не я, грозилась она; причем, вполне серьезно! Ясно, кстати, и то, что Ирина решилась на этот шаг из любви к свободе, то есть к бунту, а если есть бунтарь, — значит, есть и невыносимые условия. И бунтарское чувство, по моему всегдашнему разумению, грех не поддерживать в человеке, ибо, в конечном счете, оно обеспечивает поступательное движение истории!

Потом я перекрыл кран, глубоко вздохнул, заглянул в зеркальце, свисавшее со вспотевшей душевой стойки, увидел, что меня уже не гложет совесть, понравился себе и сказал: «Вполне!» Потом, протерев зеркальце рукой и отодвинув его в сторону, осмотрел себя в профиль, в результате чего ощутил состояние божественного легкодумия и вспомнил давно полюбившуюся мне мысль неизвестного происхождения: мудрость змеи закабаляет нас, а легкодумие Бога освобождает. Из ванной выходил уже насвистывая: есть такая задушевная мелодия из старого советского фильма, хотя фильм черно-белый. Как это, подумал я, смеют утверждать, будто при Сталине высокого искусства не было?! А что же это такое:

Крутится, вертится шар голубой,

Крутится, вертится над головой,

Крутится, вертится, — негде упасть,

А парень девушку хочет украсть!

Весь тот день все мы, Краснеры, провели вместе, втроем. Каждый чувствовал себя легче: оптимистично. Я позвонил жене и сказал, что не мешало бы взять у Любы рецепт по выпечке пирожного по-ялтински. Они поговорили между собой дружелюбно. С Геной беседа у Любы не склеилась. Он позвонил раньше, чем я жене и, как рассказала Люба, пожаловался сперва на кота, который после возвращения хозяйки из Канады не перестает на него рычать, а потом признался жене, что ее подруга, озлобившись на жениха, зазывает его в постель, и, если всем нам вместе не придумать выхода из этого фарса, он перестанет ей сопротивляться. «Не смей! — взвизгнула Люба. — Она диссидентка, а может быть, даже блядь! И, скорее всего, болеет заразным!» «Почему же, черт возьми, ты погнала меня сюда?!» — обиделся Гена. «А потому, — снова воскликнула Люба, — что обо всем приходится всегда заботиться мне! И что ты не знаешь языка, а приличным, образованным и очень участливым людям приходится просиживать тут вместо тебя только для того, чтобы сделать нам хорошо!» «Не дразни! — пригрозил Гена. — На хуй мы сюда вообще ехали?» «Ты сам ведь это себе на свою жопу и надумал! — снова взвизгнула Люба и извинилась передо мной за вульгарность слога. — Кто это мозолил мне мозги про счастье и свободу?! Кто верил „Голосу“?!» «Хватит! — бесился Гена. — Подумаем лучше как всю эту хуйню остановить!»