История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [31]

В понедельник в два часа пополудни, в то самое время, когда отец Бальби продолжал трудиться, я услышал, как открываются двери, ведущие в мой коридор. Кровь застыла у меня жилах, но я успел дважды постучать в потолок, подав сигнал тревоги. Через минуту в коридор вошел Лоренцо и попросил извинить его за то, что привел мне в компанию негодяя в прямом смысле этого слова. Я увидел человека лет сорока-пятидесяти, приземистого, худосочного, уродливого, плохо одетого, в круглом черном парике. Двое стражников развязали его. Сомнений в том, что это негодяй, у меня не было, поскольку Лоренцо громогласно объявил об этом в его присутствии, а тот в ответ ничуть не возмутился. На это я ответил, что всё в руках трибунала, и просил, чтобы Лоренцо снабдил нового соседа тюфяком. Мой тюремщик оказал ему такую милость. Заперев нас, он напоследок сообщил, что трибунал назначил ему содержание — десять сольдо в день. Мой новый товарищ ответил: «Господь им за это воздаст». Хотя я был весьма удручен, я стал внимательно рассматривать этого типа, на лице у которого было написано, что он мошенник. Я должен был прощупать его, а чтобы узнать его получше, следовало вызвать его на разговор.

Начал он с того, что выразил мне признательность за то, что я велел принести ему тюфяк. Я сказал, что делить трапезу он будет со мной, и тогда он настоял, чтобы я позволил ему поцеловать мне руку. Он спросил, может ли он потребовать у стражника десять сольдо, назначенных ему трибуналом, и, взяв в руки книгу и делая вид, будто погружен в чтение, я ответил, что это будет разумно. Я увидел, как человек этот опустился на колени и достал из кармана четки; он озирался и что-то искал глазами, но что именно, я не понимал.

— Что вы ищете? — спросил его я.

— Прошу простить меня, но, поскольку я христианин, я ищу образ dell’immacolata Vergine Maria[81] или любое распятие, ибо никогда прежде не испытывал такой потребности вознести молитву святому Франциску Ассизскому, в честь которого я назван.

Я с великим трудом сдержался, чтобы не расхохотаться: не из-за христианской набожности, которую чту, а из-за того, как ловко ввернул он свой упрек. По тому, что он извинился, ясно было, что он принял меня за еврея. Я поспешно вручил ему собрание молитв Святой Деве, образ которой он сперва поцеловал, а затем вернул мне, скромно заметив, что его покойный отец, надсмотрщик на галере, не потрудился обучить его чтению, но, разумеется, сам он хотел бы по меньшей мере научиться писать, поскольку эти навыки требовались чуть ли не каждый день. Тогда я сказал, что сам прочитаю молитву вслух, ибо одинаково достойно как прослушать молитву, так и вознести ее самому. Он ответил, что особенно почитает пресвятые Четки[82], и захотел рассказать мне истории о совершенных ими многочисленных чудесах, которые я выслушал с завидным терпением; в конце он сказал, что просит меня о разрешении повесить перед собой святой образ, который я показал ему, чтобы он мог смотреть на него, вознося молитвы. Я доставил ему это удовольствие и сам помолился вместе с ним, что продолжалось около получаса. Я спросил, обедал ли он, но он ответил, что постится. Я предложил ему все, чем располагал, и он проглотил все съестное, продемонстрировав зверский аппетит, при этом у него, не переставая, текли слезы. Выпив все мое вино, даже не разбавляя его водой, он сильно захмелел, слезы полились ручьем, и он стал крайне словоохотлив. Я дал ему прекрасную тему для разговора, спросив о причине случившегося с ним несчастья. Вот вкратце его рассказ, который я смогу забыть, лишь отправляясь в мир иной. Я передаю его моему читателю дословно и в том порядке, в каком сам его услышал.

«Единственным непреходящим и страстным моим желанием, мой господин, была слава нашей святой Республики и беспрекословное подчинение ее законам. Я всегда внимательно следил за лихоимством действующих тайком мошенников, искусно обманывающих и нарушающих права нашего господина, старался раскрыть их секреты и неизменно сообщал мессеру гранде все, что мне удавалось обнаружить. Правда, мне всегда за это платили, но деньги, которые я получал, никогда не доставляли мне той радости, какую приносило мне сознание того, что я приношу пользу достославному евангелисту святому Марку. Я всегда насмехался над предрассудками тех, кто порицает шпионов. Слово это звучит дурно лишь для граждан, которые в глубине души своей не жалуют правительство, ибо шпион — это не кто иной, как приверженец государственного блага, бич всех преступников и верный подданный своего государя. Если речь шла о ревностном исполнении долга, я никогда не принимал в расчет дружбу, не имевшую надо мной власти, как над другими, а еще меньше — признательность, и зачастую я клялся, что буду молчать, если мне доверят важную тайну, и тотчас же пересказывал ее слово в слово, и не только потому, что, дав клятву соблюсти молчание, я вовсе не намеревался сдержать ее, а потому что речь шла об общественном благе, а в этом случае обеты теряют силу. Будучи рабом своего усердного служения долгу, я готов предать родного отца и заглушить в себе голос совести.