История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [28]

Я провел весь день, сочиняя ответ, но из-за стойкого подозрения я медлил и не отправлял его. Мне пришло в голову, что эта переписка могла быть спровоцирована Лоренцо для того, чтобы узнать, где спрятаны инструменты, которыми я разломал пол. Поэтому я написал ему короткое письмецо, где сообщал, что из-за сильнейшей головной боли не в состоянии ответить ему подробно, а пока что надеюсь удовлетворить его любопытство сообщением о том, что большой нож, с помощью которого я проделал дыру в полу, находится под подоконником окна в коридоре, куда я успел его спрятать, пока находился один в новой камере, и куда Лоренцо не додумался заглянуть, и я не знаю, что мне теперь делать с этим ножом. Это лжепризнание позволило мне пребывать три дня в спокойном состоянии духа, поскольку, если бы мое письмо перехватили, стражник должен был бы проверить тайник под окном, а я не заметил ничего необычного в поведении тюремщиков.

Отец Бальби ответил, что он так и думал, что у меня есть большой нож, поскольку Никколо сказал ему, что меня не обыскивали перед тем, как поместить в камеру. По его словам, Лоренцо узнал, что люди мессера гранде не обшаривали мои карманы, и не сомневался в том, что оружие находится у меня. Он сказал, что не считал своим долгом обыскивать меня, получив из рук мессера гранде, поскольку полагал, что это было непременным ритуалом, и в случае, если бы мой побег удался, это обстоятельство могло бы спасти ему жизнь, ибо вся вина легла бы на другого. Мессер гранде мог бы сказать, что он пришел, когда я еще лежал в постели и одевался у него на глазах, поэтому у него не было необходимости приказать обыскать меня, поскольку он не сомневался, что оружия у меня на себе нет. Он заканчивал письмо советом довериться Никколо и передать с ним нож. Этот монах отличался чрезмерным любопытством и желал знать все и обо всем, и Никколо, с его пристрастием к болтливости, был для него настоящей находкой. Его письма забавляли меня, раскрывая при этом его недостатки. Он сообщил, что графу Асквини семьдесят лет и из-за огромного живота и сломанной много лет назад и неправильно сросшейся ноги теперь он хромает. Он не богат и поэтому в Удине занимался ремеслом адвоката, защищая права крестьян, которых дворяне хотели лишить голоса на выборах в местные собрания. Притязания крестьян нарушали общественное спокойствие, поэтому дворяне обратились в трибунал, который приказал графу Асквини отказаться от своих клиентов! Он ответил, что согласно муниципальному кодексу он должен защищать конституцию, и не подчинился приказу. Государственные инквизиторы велели схватить его, несмотря на кодекс, и заключить в Пьомби, где в течение пяти лет в ожидании свободы он мог развлекаться чтением. Как и я, он получал по пятьдесят сольдо в день, но имел преимущество сам распоряжаться своими деньгами, что позволило ему скопить несколько десятков цехинов, поскольку на жизнь он тратил от десяти до двенадцати сольдо в день. Монах же, у которого не было ни гроша, написал мне много гадкого о своем товарище, как и следовало ожидать, обвиняя того в скупости. Он сообщил мне, что в камере напротив моей содержатся два брата из области семи коммун[79], которые оказались здесь тоже из-за неповиновения; у старшего из них началось буйное помешательство, и его держат связанным. В другой камере сидят двое нотариусов. Граф из Вероны из рода Пинд*** заключен на неделю за то, что ослушался приказа явиться в трибунал. Никколо сказал, что синьор этот — исключительной знатности: его слугам даже было дозволено передавать ему письма в собственные руки.

Когда мои подозрения рассеялись, мое душевное состояние позволило мне рассуждать следующим образом. Я хотел обрести свободу. В моем распоряжении была прекрасная железная пика; но нельзя было ею воспользоваться, потому что по утрам каждый уголок моей камеры, за исключением потолка, простукивали специальным шестом. Значит, бежать можно было только через потолок, если проделать в нем отверстие снаружи, с крыши дворца. Тот, кто окажет мне в этом содействие, сумеет бежать вместе со мной той же ночью. Я был бы вправе поздравить себя с успехом предприятия, если бы имел сообщника. Оказавшись на крыше, я решу, что делать дальше. Таким образом, нужно было определиться и действовать. В поле моего зрения был только этот монах тридцати восьми лет, пусть и не наделенный силой ума, зато способный выполнять мои инструкции. Следовало решиться и полностью открыться ему, а также найти способ передать ему мой инструмент — засов-эспонтон. Я начал с того, что спросил у него, жаждет ли он свободы и готов ли пойти на все, чтобы обрести ее, бежав вместе со мной. Он отвечал, что и он, и его компаньон готовы на все, чтобы разорвать цепи, но бессмысленно думать о том, что невозможно осуществить. Дальше на четырех страницах он подробно излагал существующие трудности, заметив, что, вздумай я устранять их, то никогда не смог бы довести дело до конца. Я ответил, что все эти трудности представляются мне незначительными, однако я категорически не желаю доверить бумаге способы их преодоления. И если он пообещает мне исполнять мои приказания, я обещаю ему свободу. Он ответил, что согласен.