История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби - [24]
Я опирался на плечо Лоренцо, который полагал, что подбадривает меня своими шуточками. Пройдя по двум узким коридорам, я спустился на три ступени и оказался в довольно большой ярко освещенной зале, в дальнем ее конце по левую сторону от меня находилась дверца, через которую я попал в коридор в два фута шириной и двенадцать длиной, справа были два зарешеченных окна, из которых открывался вид на город, на его часть, тянущуюся до Лидо[67]. Дверь в камеру находилась в самом углу коридора. Решетчатое окно камеры выходило прямо на одно из окон коридора, и таким образом узник, пусть даже запертый в камере, мог любоваться большей частью этой изумительной панорамы. Самое же главное — через приоткрытое окно проникал прохладный и освежающий ветер, истинный бальзам для несчастного пленника, вынужденного задыхаться взаперти, особенно в это время года, когда воздух просто раскален. Эти наблюдения, как может догадаться читатель, я сделал не сразу. Как только Лоренцо увидел, что я вошел в камеру, он занес туда кресло, в которое я незамедлительно рухнул, и ушел, сказав, что скоро принесет постель и все остальное.
Часть
вторая
Стоицизм Зенона[68], атараксия[69] приверженцев Пиррона предоставляют довольно необычные образы нашему воображению. Такие суждения превозносят или обращают в шутку, ими восхищаются или их высмеивают, а мудрецы лишь с оговорками признают их применимость. Любой человек, призванный судить о возможном или невозможном в области морали, будет прав, если возьмет в качестве отправной точки собственные взгляды на этот счет, ибо, будучи искренним, он не сможет признать наличие внутренней силы в ком бы то ни было, если только не ощущает ее ростки в самом себе. Я считаю, исходя из собственного опыта, что благодаря внутренней силе, приобретенной в результате большого труда, человек способен научиться сдерживаться и не кричать от боли или противостоять своим первым побуждениям. И это все. Abstine и sustine[70] — вот принцип настоящего философа, однако физическая боль, которую испытывает стоик, слабее той, которая терзает эпикурейца. А переносить горести гораздо мучительнее тому, кто пытается их скрыть, нежели тем, кто, жалуясь на них, обретает истинное облегчение. Человек, пожелавший казаться равнодушным к событиям, которые определяют всю его жизнь, притворяется таковым, если только он глупец или одержимый. Тот, кто похваляется полным душевным спокойствием, просто лжет, да простит меня Сократ. Я во всем поверю Зенону, если он скажет мне, что нашел секрет, как вопреки природе можно заставить себя не краснеть, не бледнеть, не смеяться и не плакать.
Я сидел в своем кресле, застыв от ужаса, неподвижный, словно статуя, понимая, что все мои труды пошли прахом, но при этом не мог раскаиваться в содеянном. Я чувствовал, что надежда оставила меня, и вместо утешения я старался не думать о будущем. Мысль моя обратилась к Богу, состояние, в котором я пребывал, казалось мне наказанием, ниспосланным им за то, что он дал мне время завершить свой труд, я же пренебрег этой милостью и промешкал со своим побегом три лишних дня. Я признавал свою вину, но вместе с тем считал наказание слишком суровым, ибо я отложил свое спасение на три дня только из предосторожности. Чтобы отказаться от веской причины, по которой я назначил свой побег на двадцать седьмое, на меня должно было снизойти откровение, а чтение Марии из Агреды все же не сумело отнять у меня рассудок.
Спустя минуту после того, как Лоренцо оставил меня, двое его подручных принесли мне постель, то есть простыни, матрас и тюфяк, и ушли за остальным; но прошло целых два часа, и не появилось ни единой живой души, хотя двери моей камеры оставались открыты. Эта задержка вызвала у меня целый поток мыслей, который поверг меня в прострацию: я не мог догадаться, что происходит, и всего опасался; я пытался взять себя в руки, чтобы, не теряя присутствия духа, перенести все самое страшное, что может со мной случиться.
Помимо Пьомби и «Четверки» государственные инквизиторы располагают также еще девятнадцатью ужасными подземными темницами, обустроенными в том же Дворце дожей; к содержанию в них приговариваются преступники, осужденные на смертную казнь. Все судьи на свете неизменно полагают, что, даруя жизнь тем, кто заслужил смерть, они оказывают им милость, вне зависимости от того, какими бы ужасными ни были условия заключения, заменившего казнь. Эти девятнадцать подземных застенков — настоящие могилы; их еще называют «Колодцами», и по достаточно понятной причине: они постоянно залиты на два фута морской водой, проникающей туда через ту же зарешеченную дыру размером всего в один квадратный фут, откуда поступает немного света. Если заключенный не хочет стоять весь день по колено в ванне с соленой водой, он должен сидеть на козлах, где лежит его тюфяк и куда на рассвете ставят воду, суп и кусок хлеба, который он должен съесть тотчас же, иначе морские крысы, но крупнее тех, что водятся у меня в Балке, выхватят этот кусок прямо у него из рук. В этом жутком узилище, где обычно заключенные томятся до последнего своего вздоха, довольствуясь подобной пищей, и где, как кажется, человек способен прожить всего пять или шесть месяцев, многие доживают до глубокой старости, и мне рассказали, что один недавно умерший восьмидесятилетний старец попал туда, когда ему было сорок. Убежденный в том, что заслужил смертную казнь, наверное, находясь там, он был счастлив (есть люди, которых страшит только смерть); это был шпион; во время последней войны, которую Республика вела против Турции в 1716 году, он уехал с Корфу, вступил в армию великого визиря, чтобы узнавать обстановку и сообщать об этом маршалу фон Шуленбургу, защищавшему крепость. Этот негодяй одновременно был и шпионом великого визиря. За эти два часа ожидания я дал возможность своему воображению нарисовать картину того, как меня отправляют в «Колодцы». Там, где живут призрачными надеждами, страхи тоже чрезмерны. Суд, в чьих руках находилась моя судьба, имел в своем распоряжении камеры как на чердаке, так и в подземелье дворца и, не колеблясь, мог отправить в ад того, кто попытался удрать из чистилища.
Бурная, полная приключений жизнь Джованни Джакомо Казановы (1725–1798) послужила основой для многих произведений литературы и искусства. Но полнее и ярче всех рассказал о себе сам Казанова. Его многотомные «Мемуары», вместившие в себя почти всю жизнь героя — от бесчисленных любовных похождений до встреч с великими мира сего — Вольтером, Екатериной II неоднократно издавались на разных языках мира.
О его любовных победах ходят легенды. Ему приписывают связи с тысячей женщин: с аристократками и проститутками, с монахинями и девственницами, с собственной дочерью, в конце концов… Вы услышите о его похождениях из первых уст, но учтите: в своих мемуарах Казанова, развенчивая мифы о себе, создает новые!
Великий венецианский авантюрист и соблазнитель Джакомо Казанова (1725—1798) — один из интереснейших людей своей эпохи. Любовь была для него жизненной потребностью. Но на страницах «Истории моей жизни» Казанова предстает не только как пламенный любовник, преодолевающий любые препятствия на пути к своей цели, но и как тонкий и умный наблюдатель, с поразительной точностью рисующий портреты великих людей, а также быт и нравы своего времени. Именно поэтому его мемуары пользовались бешеной популярностью.
Мемуары знаменитого авантюриста Джиакомо Казановы (1725—1798) представляют собой предельно откровенный автопортрет искателя приключений, не стеснявшего себя никакими запретами, и дают живописную картину быта и нравов XVIII века. Казанова объездил всю Европу, был знаком со многими замечательными личностями (Вольтером, Руссо, Екатериной II и др.), около года провел в России. Стефан Цвейг ставил воспоминания Казановы в один ряд с автобиографическими книгами Стендаля и Льва Толстого.Настоящий перевод “Мемуаров” Джиакомо Казановы сделан с шеститомного (ин-октаво) брюссельского издания 1881 года (Memoires de Jacques Casanova de Seingalt ecrits par lui-meme.
«Я начинаю, заявляя моему читателю, что во всем, что сделал я в жизни доброго или дурного, я сознаю достойный или недостойный характер поступка, и потому я должен полагать себя свободным. Учение стоиков и любой другой секты о неодолимости Судьбы есть химера воображения, которая ведет к атеизму. Я не только монотеист, но христианин, укрепленный философией, которая никогда еще ничего не портила.Я верю в существование Бога – нематериального творца и создателя всего сущего; и то, что вселяет в меня уверенность и в чем я никогда не сомневался, это что я всегда могу положиться на Его провидение, прибегая к нему с помощью молитвы во всех моих бедах и получая всегда исцеление.
Знаменитый авантюрист XVIII века, богато одаренный человек, Казанова большую часть жизни провел в путешествиях. В данной брошюре предлагаются записки Казановы о его пребывании в России (1765–1766). Д. Д. Рябинин, подготовивший и опубликовавший записки на русском языке в журнале "Русская старина" в 1874 г., писал, что хотя воспоминания и имеют типичные недостатки иностранных сочинений, описывающих наше отечество: отсутствие основательного изучения и понимания страны, поверхностное или высокомерное отношение ко многому виденному, но в них есть и несомненные достоинства: живая обрисовка отдельных личностей, зоркий взгляд на события, меткие характеристики некоторых явлений русской жизни.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Один из самых знаменитых откровенных романов фривольного XVIII века «Жюстина, или Несчастья добродетели» был опубликован в 1797 г. без указания имени автора — маркиза де Сада, человека, провозгласившего культ наслаждения в преддверии грозных социальных бурь.«Скандальная книга, ибо к ней не очень-то и возможно приблизиться, и никто не в состоянии предать ее гласности. Но и книга, которая к тому же показывает, что нет скандала без уважения и что там, где скандал чрезвычаен, уважение предельно. Кто более уважаем, чем де Сад? Еще и сегодня кто только свято не верит, что достаточно ему подержать в руках проклятое творение это, чтобы сбылось исполненное гордыни высказывание Руссо: „Обречена будет каждая девушка, которая прочтет одну-единственную страницу из этой книги“.
Роман «Шпиль» Уильяма Голдинга является, по мнению многих критиков, кульминацией его творчества как с точки зрения идейного содержания, так и художественного творчества. В этом романе, действие которого происходит в английском городе XIV века, реальность и миф переплетаются еще сильнее, чем в «Повелителе мух». В «Шпиле» Голдинг, лауреат Нобелевской премии, еще при жизни признанный классикой английской литературы, вновь обращается к сущности человеческой природы и проблеме зла.
Самый верный путь к творческому бессмертию — это писать с точки зрения вечности. Именно с этой позиции пишет свою прозу Чингиз Айтматов, классик русской и киргизской литературы, лауреат престижнейших премий. В 1980 г. публикация романа «И дольше века длится день…» (тогда он вышел под названием «Буранный полустанок») произвела фурор среди читающей публики, а за Чингизом Айтматовым окончательно закрепилось звание «властителя дум». Автор знаменитых произведений, переведенных на десятки мировых языков повестей-притч «Белый пароход», «Прощай, Гульсары!», «Пегий пес, бегущий краем моря», он создал тогда новое произведение, которое сегодня, спустя десятилетия, звучит трагически актуально и которое стало мостом к следующим притчам Ч.
В тихом городке живет славная провинциальная барышня, дочь священника, не очень юная, но необычайно заботливая и преданная дочь, честная, скромная и смешная. И вот однажды... Искушенный читатель догадывается – идиллия будет разрушена. Конечно. Это же Оруэлл.