История Мэй. Маленькой Женщины - [6]

Пора было возвращаться, мне ужасно не хотелось, но Прекрасный Господин быстро греб к берегу, ведь надо было помочь мужчинам, которые пришли ему помогать, им и так уже пришлось потрудиться без него. Когда мы подошли к стройке, он принялся со всеми за работу, а я там только путалась под ногами, поэтому я вернулась на берег пруда и стала рисовать на песке. Хорошо было в кои-то веки побездельничать.

Потом меня позвал отец: они устраивали перерыв, чтобы отдохнуть и перекусить тем, что дала нам с собой в корзинке матушка. Мистер Тидман, который приехал специально из Бостона, тоже привез корзинку с припасами (куда вкуснее наших) – их приготовила его жена из яиц, масла и всего того, что нам есть нельзя. Я посмотрела на отца. Наверное, глаза у меня стали огромными, как блюдца, потому что он едва заметно кивнул; я решила, что он разрешает, и не долго думая (а вдруг мне все-таки показалось?) набросилась на лепешки и проглотила целых три подряд. Потом я тщательно облизала губы, чтобы не оставить ни крошки, а взрослые засмеялись, и отец тоже. Бранить меня все равно было уже поздно.

Прекрасный Господин показал нам список того, что он обычно ест: фасоль, картофель, чай, кофе, молоко или свежее мясо – но это изредка, если кто-то приносит. А обычно только сушеное, которое продают индейцы. Я подумала, что это больше того, что едим мы (мясо даже не в счет). Но, как говорит Прекрасный Господин, пища – это не главное. Гораздо важнее Уолден. Он называет его именно так, а не Уолденским прудом: Уолден – и всё тут, как будто это его друг, и в каком-то смысле так и есть.

Ах, Марта, надо же обходиться столь малым! По сравнению с ним я чувствую себя скучной и приземленной. А Прекрасный Господин, наоборот, парит легкий, как перышко. Я ему так и сказала. Что бывают дни, когда мне как будто бы ничего и не нужно, как ему, кроме бумаги с пером и книг; а бывают – когда я мечтаю о лепешках мистера Тидмана. Он рассмеялся и сказал, что никогда еще не думал о совершенствовании мира с точки зрения лепешек, но все дело в том, что он уже не ребенок, а ценности у людей с возрастом меняются.

Я подумала немного и сказала:

– Да, конечно, понимаю.

На самом деле я ничего не поняла. Но мне хочется, чтобы он думал, что я очень умная.

Так или иначе, сейчас мне кажется, что такой и должна быть жизнь. Летний день на озере без забот и хлопот; флейта Прекрасного Господина для меня одной; и какое-нибудь лакомство на закуску. Пусть не лепешки, ладно уж. Малина тоже подойдет.

Мэй даже не уверена, что у нее получится дописать это письмо, ведь это такой день, когда жизнь кипит, бьет через край и не умещается в слова. Она все время говорит о еде – будто наваждение какое-то. Но, когда нечего есть или еды недостаточно, не думать о ней просто не получается. Порой Мэй думает о том, что они стали бедными, как те бедняки, которых вечно опекала матушка: носила им хлеб, галеты, фрукты и поношенную одежду; странно только, что родители такую жизнь выбрали сами. Но разве Марте будет интересно читать про их жизнь? К тому же, все, что описано в письме, произошло не сегодня и даже не вчера, а много дней назад, когда они только приехали, и лето подходило к концу, но было еще к ним благосклонно. А теперь уже по-настоящему холодно, и совсем нечего рассказывать; поэтому Мэй выбрала давно прошедший день из своей коллекции. Все равно Марта не заметит, она же ничего не знает.

Мэй еще не решила, как лучше: описывать все, что с ней произошло, чтобы это осталось на бумаге, или придерживать для себя, хранить в тайных уголках своего сердца. Если писать, это может прочесть кто угодно. А если не писать, останется твоим личным воспоминанием. Но вдруг ты потом сам забудешь? А когда ты пишешь, разве есть уверенность в том, что все было именно так? Ведь ясное дело, ты выбираешь, о чем писать, а не описываешь всё подряд, иначе никакой бумаги бы не хватило. Вот, например, Мэй не хочется описывать лицо матушки в тот вечер, когда они с отцом вернулись домой. Сначала впереди маячил только свет фонаря в темноте, который как будто говорил «дом тут». Когда они подошли ближе, то увидели и мать на веранде. Она сидела в кресле, такая спокойная и неподвижная в круге света от фонаря, будто картинка из книжки. Но когда они подошли совсем близко, то заметили, какое у нее озабоченное выражение лица. Мэй даже испугалась немного: ей показалось, что матушка за один этот день постарела лет на сто. Мать не замечала их – кругом стояла тьма, а свет от фонаря на них не падал, а может, она просто погрузилась в свои мысли и грезила наяву – до тех пор, пока отец не поставил ногу на первую ступеньку. Тогда она очнулась, вскочила, сбросила бремя лет и стала такой, как всегда: «Что делали? Как хижина? Садитесь за стол, вы же голодные». Их обычная матушка, которая вечно обо всех заботится.

Но некоторые моменты обязательно надо описать: Мэй хочет сохранить их в своем гербарии жизни, как она это называет. Эйприл такая умница, она собирает настоящий гербарий, как полагается всем порядочным девочкам на свете. Даже гуляя по лугам и полям, она не позволяет себе тратить время попусту, ей всегда надо держать ухо востро и все подмечать: увидела новое растение и – чик-чик! – ножницами, которые всегда найдутся в кармане фартука, или на худой конец прямо руками срывает цветочек или травинку. Чтобы потом запихнуть их в темницу меж страницами пухлых томов, где все они станут выцветшими, усохшими силуэтами. А Мэй ненавидит гербарии, точнее ненавидит то, во что превращаются цветы и листья на страницах гербариев: в них уже совсем не узнать те живые растения, которые склонялись от дуновения ветра, весело и капризно покачивали головками. Возьмем хотя бы мак. Живой цветок мака на своем стебельке, гордо торчащем из земли, – это настоящее чудо, маленький фонарик или помятая вуаль феи. Но как только его сорвешь, он поникнет. А если его захлопнуть в книжке и оставить там задыхаться, алый цвет совсем меркнет, цветок похож на засохшую каплю крови и так же напоминает о боли.