История Мэй. Маленькой Женщины - [11]

В конце концов, тут, пожалуй, нечего стыдиться. Достаточно всего-навсего держать их при себе и следить, чтобы они не разбегались. Просто научиться не произносить их вслух. Но разве это правильно?

А теперь попробую нарисовать портрет матушки. Вот она снует от печки к столу и обратно. Она как ласточка, которая все время что-то тащит в свое гнездо, или как швея, которая без устали сшивает этот мир. Она никогда не стоит на месте, никогда не отдыхает. Сейчас, например, она ловко, как фокусник, замешивает тесто для хлеба: растягивает, мнет, взбивает кулаками. При этом успевает наклониться к Джун, чтобы достать у нее изо рта что-то неподходящее, и оставляет на щечке след от муки. Джун вопит, матушка тут же выпрямляется и пытается ласково ее утешить (слов не разобрать: маленькие дети на удивление громко вопят), продолжая одновременно расправляться с тестом: плетет из него косичку и ставит в печь, потом поднимает с пола Джун, которая хоть и совсем малышка, но тяжелая, как мешок с камнями, пристраивает ее на боку и, вооружившись тряпкой, свободной рукой вытирает засыпанный мукой стол. На несколько минут она скрывается из виду, но вот уже появляется вновь: теперь она держит в руках книгу сказок, которая раньше принадлежала Эйприл, потом мне – а может, сказки просто переходят к тому, кому в этот момент нужнее. Матушка устраивается напротив отца и начинает читать, а Джун, зажав в кулачке прядь маминых волос, наконец-то успокаивается. Матушка читает вполголоса, чтобы не отвлекать отца, но он все равно отрывается от своей книги и устремляет на нее спокойный и ласковый взгляд, вот бы мне заслужить такой однажды. Честно говоря, не верится, что заслужу. Вот такая у меня семья. Эйприл рисует в углу, остальные ушли в деревню, и я наслаждаюсь тем, что тут только одни мы, без посторонних, мне бы хотелось, чтобы это мгновение длилось вечность. Не я выбрала такую жизнь, Марта. Порой мне просто хочется, чтобы мы были обычной семьей. Разве это так много?

Мэй боится, что слишком разоткровенничалась. А вдруг Марта испугается и перестанет с ней дружить? Это будет ужасно. Ведь так важно иметь кого-то, кто тебя выслушает, пусть даже на расстоянии. Иначе останется только разговаривать с собственным отражением в зеркале. Правда, в Раю есть всего одно крохотное зеркальце – и то матушка держит его в сундуке вместе c другими городскими вещами, вроде черного дорожного платья, которое ей и надеть некуда. Но матушка настояла на том, чтобы взять с собой это платье и еще несколько красивых предметов, хотя отец перед отъездом произнес длинную проповедь о необходимости избавляться от лишних вещей и до сих пор нет-нет да и кольнет ее: «Видишь, как счастлив наш Генри со своими скудными пожитками?» Но она отвечает гордо: «Пусть наш Генри живет, как ему вздумается, я очень рада, что он счастлив. Но кто сказал, что нам с ним для счастья нужно одно и то же?»

Мэй часто об этом задумывается. Вот, для Джун счастье – это тряпичная кукла, или прокатиться у сестры на закорках, когда устала, или оборвать цветок, лепесток за лепестком; для Эйприл – коробка красок и стопка бумаги, которую не надо ни с кем делить и беречь, а еще смотреть вокруг и рисовать все, что видишь и не только. А для себя Мэй еще не решила: бегать по лесу, беседовать с Прекрасным Господином? Или, пожалуй, тоже бумага, но к ней не краски, как у Эйприл, а чернила с пером. Ведь когда Мэй пишет, время как будто останавливается и весь мир перестает существовать, она забывает обо всем и видит только белый лист бумаги перед собой, и слова, которые выскальзывают из-под пера и выстраиваются в ряд – такие точные и такие красивые. Она не чувствует ни холода, ни жары, забывает и о Рае, и о своем маленьком будничном аде, где она мучается тем, какая она неправильная, плохая, эгоистичная и одинокая. Все, что она делает – бегает по лесу, беседует с Прекрасным Господином, играет с Двумя Лунами, думает, злится, – на бумаге получает вторую жизнь и не исчезает. Писать – значит помнить, даже лучше: помнить, что надо помнить. Правда, всегда приходится выбирать. Мэй жалко того, что все-таки ускользает, жалко всех потерянных воспоминаний, которые неизвестно куда деваются – должно быть, становятся легкими, как облака, и плывут по небу. А вдруг они цепляются за слишком высокие деревья да так и остаются там висеть в надежде, что кто-то рано или поздно за ними вернется? Интересно, что будет, если по ошибке подхватить чужое воспоминание?

А для родителей что такое счастье? Для отца – чтобы его кто-нибудь слушал, чтобы он мог развивать свои мысли и идеи, читать, писать, размышлять и учить. Для матушки – счастье, когда рядом отец и они, дети. Заботиться о них. Но разве можно всегда думать только о других? Значит, должно быть еще что-то свое, что делает ее счастливой. Может, оно таится в том самом сундуке?

Как бы то ни было, когда Мэй хочет увидеть свое отражение, у нее есть только одна возможность: Уолден. Бывают дни, когда поверхность пруда совсем неподвижна, будто стеклянная. Мэй ложится на мостки животом – косички, как две змеи, так и норовят скользнуть в воду, приходится их придерживать, – и смотрит. Ее мокрый двойник очень серьезный, выражения лица не понять, потому что вместо глаз – маленькие темные пятна; возможно, что-то его беспокоит. Мэй протягивает руку, чтобы осторожно погладить свое отражение, поверхность подергивается рябью, ее двойник растворяется, миг – и его больше нет.