История людей - [46]

В знак покорности обезьяна падает ниц перед вожаком. Все как у людей.

А еще обезьяны умеют танцевать. И речь не о цирковых обезьянах, а о диких. У шимпанзе самцы встают в круг и, ритмично хлопая в ладоши, в унисон топают ногами, а самки в это время кружатся вокруг своей оси. У горилл — свои танцы, в которых наблюдатели выделяют до десяти разных па, образующих причудливые комбинации.

Нас удивляет искусство первобытных художников, которые десятки тысяч лет назад разрисовывали стены пещер. Научной догмой стало предположение, что эти рисунки имели магическое свойство. Но если вспомнить, что обезьяны в неволе испытывают большое удовольствие от рисования, то почему не предположить, что первобытный человек, открыв для себя возможность рисовать на стенах, просто ловил кайф от этого процесса и испытывал неодолимое желание изображать все, что видел вокруг себя. Почему не предположить, что нынешнее увлечение подростков рисованием на стенах уходит корнями в первобытную эпоху и даже дальше — в творческие наклонности обезьян.

Ну а теперь пора развеять миф о промискуитете, который с легкой руки Энгельса долгое время господствовал в советской антропологии.

В эпоху Энгельса этот миф вообще господствовал в материалистической антропологии, и классик, естественно, включил его в свое «Происхождение семьи, частной собственности и государства». И в результате советским антропологам без конца приходилось отбиваться от каверзного вопроса: «Почему это у обезьян есть семья, а у первобытных людей был промискуитет — то есть беспорядочное сношение всех со всеми».

Пожалуй, придется все-таки признать, что промискуитета как такового не было нигде и никогда. В человеческих сообществах, доживших до объективного исследования, его нет, у обезьян его тоже нет — странно предполагать, что он существовал где-то в промежутке. Тем более, что это означало бы деградацию, удивительную для вида, который претендует на звание разумного.

Стадо шимпанзе — это сложное сообщество, в котором вожак может выбирать себе любую самку из группы, а остальные самцы — только некоторых, причем чем ниже самец стоит на лестнице доминирования, тем сложнее ему найти партнершу. Внутри стада обезьян формируются своего рода «гаремы», которые, впрочем, не очень устойчивы, поскольку тот же вожак легко может забрать любую самку в свой гарем или просто воспользоваться ею походя. И все это очень похоже на обычаи многих первобытных племен, где так же просто осуществляется переход женщины от менее сильного мужчины к более сильному, но никак не наоборот.

Некоторые антропологи утверждают, что без промискуитета трудно объяснить возникновение экзогамии и рода. Но на самом деле ничего трудного нет. Если у одних самцов много самок, то естественным образом получается, что у других самцов их нет совсем. И если в собственном стаде отбить для себя самку трудно, то можно поступить иначе. Напасть исподтишка на чужое стадо и раньше, чем жертвы успеют опомниться, скрыться с добычей в неизвестном направлении.

Примерно так и объясняется возникновение экзогамии в советской антропологии, равно как и в любой другой. Но если существовал промискуитет, то совершенно непонятно, зачем самцам или мужчинам лишняя морока. Для чего с риском для жизни воровать чужих женщин, если свои доступны всем самцам без ограничения.

Если же обычаи первобытных людей напрямую, без всякого промискуитета, происходят от обезьяньих, то все становится на свои места.

Но таким образом рассыпается сразу и миф о матриархате. Живьем матриархат ученые не застали и наблюдали везде только его пережитки. И что мы видим? У обезьян всегда доминирует самец. У первобытных людей всегда доминирует мужчина. Вставлять некий таинственный период матриархата в стройную схему происхождения первобытных человеческих обычаев напрямую от обезьяньих просто нелепо.

А «пережитки» — они и у обезьян есть. Правит у них самец, но родственников своих обезьяны знают только по материнской линии. И, кстати, неплохо разбираются в родственных связях. В стаде шимпанзе обычно нет более крепких друзей, чем родные (единоутробные) братья.

Но мы отвлеклись. Суть всех вышеизложенных рассуждений применительно к современным человеческим привычкам состоит в том, что нынешний мужчина в пиджаке и галстуке — прямой наследник самца обезьяны, который либо имел гарем, либо мечтал его иметь. Именно поэтому большинство женатых мужчин в странах, где царит моногамия, не прочь поискать развлечений на стороне, а общественное мнение относится к мужским грешкам более терпимо, чем к женским.

Но при этом в тех же самых странах женское обнажение — стриптиз, пляжный нудизм (в отличие от нудизма идейного), фотографии, классические картины, наконец — распространено больше, нежели обнажение мужское. К чему бы это?

Можно, конечно, предположить, что такое разделение возникло на стадии первобытных людей. Мужчине предмет его гордости (который, напомним, у людей значительно крупнее, чем у обезьян) мог мешать на охоте и в бою — ведь эта часть тела весьма чувствительна и, продираясь через кусты или сражаясь с соперником, ее лучше не подставлять под уколы и удары. А у женщины этого украшения нет, да и дерется она не так часто.