История любви леди Элизабет - [61]

Ян не слушал. Неторопливо развернул письмо, зная, что Элизабет Камерон была не настолько глупа, чтобы написать его своими детскими неразборчивыми каракулями. Первой мыслью, когда он пробежал глазами четкий разборчивый почерк, была та, что она попросила кого-то написать вместо нее… Но затем Ян узнал слова, которые показались до странности знакомыми, потому что он сам сказал их:

«Ваше предложение заслуживает внимания. Я уезжаю в Шотландию в начале месяца и не могу отложить поездку еще раз. Предпочел бы встретиться там в любом случае. Карта с указанием дороги прилагается. Искренне ваш – Ян».

– Боже, спаси этого ублюдка, если он когда-нибудь попадется мне на дороге, – сказал свирепо Ян.

– Ты о ком?

– Питерс!

– Питерс? – спросил Джейк изумленно. – Твой секретарь. Тот, которого ты выгнал за то, что он перепутал все твои письма?

– Я б задушил его! Это письмо предназначалось Дикинсону Верли. Он послал его Камерону.

Охваченный гневом и отвращением, Ян схватился за волосы. Как бы ему ни хотелось прогнать Элизабет Камерон с глаз долой из своей жизни, он не мог заставить двух женщин провести ночь в карете или в каком-то там экипаже, в котором те приехали, поскольку они приехали по его вине. Торнтон коротко кивнул Джейку.

– Пойди и приведи их.

– Я? Почему я?

– Потому что, – с горечью сказал Ян, подходя к шкафу и убирая пистолет, – начинается дождь, во-первых. Во-вторых, если ты не вернешь их, то будешь готовить пищу.

– Если я должен идти за этой женщиной, мне сначала нужно выпить добрый стаканчик чего-нибудь подкрепляющего. Они тащат сундук, поэтому не уйдут очень далеко.

– Пешком? – удивленно спросил Ян.

– А как, ты думаешь, они добрались сюда?

– Я был слишком зол, чтобы думать.

В конце дорожки Элизабет опустила свой конец сундука в душевном изнеможении и устало села рядом с Люсиндой на его жесткую крышку. Непроизвольный смех закипал у нее внутри, вызванный изнеможением, испугом, поражением и последними остатками радости от того, что удалось хоть немного отплатить человеку, который погубил ее жизнь. Единственное возможное объяснение сегодняшнего поведения Яна Торнтона заключалось в том, что он был совершенно сумасшедшим.

Тряхнув головой, Элизабет заставила себя прогнать мысли о нем. В этот момент у нее было столько новых поводов для беспокойства, что она едва ли знала, как подступиться к ним. Элизабет покосилась на несгибаемую дуэнью, и легкая улыбка удивления тронула ее губы, когда вспомнила, как вела себя Люсинда в доме. С одной стороны, Люсинда не признавала никаких внешних проявлений чувств как абсолютно неприличных, – и в то же время сама была охвачена таким устрашающим гневом, какого никогда Элизабет не встречала Люсинда как бы не считала свои взрывы ярости проявлением чувств. Без малейшего колебания или сожаления она могла буквально разорвать грешника на мелкие кусочки, затем мысленно втоптать его в землю и придавить каблуком своего тяжелого башмака.

С другой стороны, стоит Элизабет проявить хоть малейший страх вот сейчас, в их ужасном положении, и Люсинда тотчас же примет суровый вид от неодобрения и произнесет один из своих строгих выговоров.

Зная это, Элизабет с тревогой посмотрела на небо, по которому катились черные облака, предвещая грозу; но когда она заговорила, ее голос намеренно звучал до смешного спокойно.

– Я думаю, начинается дождь, Люсинда, – заметила девушка, когда холодный мелкий дождь застучал по листьям деревьев над их головами.

– Да, кажется, начинается, – сказала Люсинда.

С резким щелчком раскрыла зонтик, держа его над обеими.

– Как удачно, что у вас есть зонт.

– Я всегда беру зонт.

– Мы, вероятно, не вымокнем в таком слабом дождике.

– Думаю, что нет.

Элизабет вздохнула, чтобы отдышаться, глядя на окружающие их суровые шотландские скалы. Тоном человека, ожидающего какого-либо мнения в ответ на риторический вопрос, сказала:

– Как вы полагаете, здесь есть волки?

– Я думаю, – ответила Люсинда, – они, вероятно, представляют сейчас большую опасность нашему здоровью, чем дождь.

Солнце садилось, и так как была ранняя весна, холодный воздух проникал до костей; Элизабет была почти убеждена, что к ночи они замерзнут.

– Холодновато.

– Весьма.

– У нас все же есть теплая одежда в сундуках.

– Уверена, в таком случае нам не будет слишком неуютно.

В этот неподходящий момент Элизабет проявила своеобразное чувство юмора:

– Нет, нам будет очень уютно, когда волки соберутся вокруг нас.

– Очень.

Истерика, голод и усталость – вместе с непоколебимым спокойствием Люсинды, ее невероятным появлением в доме с помощью колотящего в дверь зонтика – делали Элизабет почти легкомысленной.

– Конечно, если волки поймут, как мы голодны, наверняка они будут держаться в стороне.

– Утешительное предположение.

– Мы разожжем костер, – сказала Элизабет, губы у нее дергались. – Я думаю, это удержит их. – Когда Люсинда промолчала, погруженная в собственные мысли, Элизабет призналась со странным приливом ощущения счастья: – Знаете что, Люсинда? Я думаю, что ни за что не отказалась бы от сегодняшнего дня. – Люсинда подняла тонкие седые брови вверх и искоса с сомнением взглянула на Элизабет. – Я понимаю, что это звучит исключительно странно, но можете себе представить, как было восхитительно держать этого человека под дулом пистолета хотя бы несколько минут? Вы находите это странным? – спросила Элизабет, когда Люсинда уставилась прямо перед собой, сохраняя сердитое, задумчивое молчание.