История иудаизма - [82]

Если тот или иной вариант гомеровского текста не устраивал александрийских филологов, можно было, например, попросту исправить соответствующее место. Филон такого позволить себе не мог, ибо для него текст Септуагинты был плодом труда переводчиков, которых следовало считать «пророками и жрецами тайн, чья искренность и беспорочность мысли удостоили их неразрывной связи с чистейшим из духов — духом пророка Моисея» [27].

Филон был не первым и не последним еврейским автором, предложившим собственное аллегорическое толкование Торы. Мы уже знаем, что сектанты «яхада» утверждали, что «настоящий смысл» видений пророков Аввакума и Наума относится к истории их общины. Похожая методика иногда встречается в раннем раввинистическом толковании Библии и применялась, вероятно, еще в эпоху Второго храма (см. главу 11). Однако ничто не наводит на мысль, что Филон знал об этих комментариях к Писанию или об их авторах. Незначительное число толкований некоторых текстов и Филон, и раввины восприняли из общей для них традиции. Но Филона, в отличие от раввинов, не интересовали конкретные вопросы права — он хотел продемонстрировать разумность законов и превосходство вытекающих из них нравственных установок.

Более вероятно, что Филон был знаком с сочинениями одного из своих александрийских предшественников — Аристобула, который в середине II века до н. э. разработал философское истолкование Моисеева учения, утверждая: «Платон также следовал началам нашего законодательства… Равным образом и Пифагор многое позаимствовал у нас для своего учения»[59]. Аристобул, не жалея сил, доказывал, что антропоморфные описания Бога в библейском тексте следует читать аллегорически: «ибо, желая что-либо сказать, наш законодатель Моисей делает это на многих уровнях, употребляя слова, которые, по видимости, обозначают что-то иное (то есть зримые вещи); но, поступая так, он на деле говорит о „природных“ причинах и понятиях высшего порядка…» Так, Аристобул заверяет своих читателей, что понятие субботы есть аллегория «принципа семикратности… посредством которого мы познаем вещи как человеческой, так и Божественной природы». В поддержку своего толкования он приводил и стихи, якобы написанные греческими поэтами Гесиодом, Гомером и Лином, хотя по крайней мере некоторые из этих стихов — благочестивые стилизации еврейского происхождения [28].

Аллегорическая техника Аристобула, по всей видимости, отличалась от филоновской только меньшей изощренностью. Оба философа реагируют на запросы одной и той же культурной среды александрийских евреев (хотя их и разделяет около двух веков). При этом нет весомых оснований полагать, что в городе существовала особая школа или традиция, к которой принадлежали бы Аристобул и Филон, так как последний не цитирует первого и нигде в своих объемных трудах не ссылается на него. В то же время аллегория, очевидно, была популярным методом экзегезы среди александрийских евреев вообще, так как Филон довольно часто упоминает общепринятые толкования тех или иных текстов, как, например, той части Книги Бытия, где Аврам и Сара (еще не Авраам и Сарра) спускаются в Египет и фараона поражает болезнь из-за того, что он возжелал жену Аврама Сару:

Слышал я также некоторых природных философов, которые принимали этот рассказ аллегорически, и не без причины. Они говорили, что муж — это образ доброго разума, исходя из значения его имени, которое истолковывается как «доброе расположение души». Жена же, говорили они, — это добродетель, потому что по-халдейски она Сара, но на нашем языке это имя означает «владычица»[60], а чему же более подобает повелевать, как не добродетели?

В других текстах Филон упоминает и таких современных ему интерпретаторов, с которыми он не соглашается: мы уже видели, насколько яростно он критикует крайних аллегористов, которые «пренебрегают» буквальным смыслом законов, считая важным только символическое толкование [29].

Если кто-то из современных Филону аллегористов и записал свои толкования библейских текстов, их рукописи не сохранились. Труды Аристобула дошли до нас только в цитатах христианских авторов III–IV веков, главным образом Климента Александрийского и Евсевия. То, что те же христианские авторы сохранили настолько большой (по сравнению с фрагментами, оставшимися от Аристобула) корпус аллегорической библейской экзегезы Филона, а также полное отсутствие в их сочинениях других аллегорических библейских комментариев иудейского происхождения, говорит о том, что спустя более чем полтора века, прошедшие со дня смерти Филона до первого явного цитирования его высказываний христианским источником, труды александрийца либо продолжали оставаться уникальными текстами такого рода, либо были единственными на тот момент уцелевшими манускриптами в этом жанре.

Упоминание Филона Иосифом Флавием говорит скорее о том, что его личная концепция иудаизма была в ту эпоху скорее исключением. Флавий упоминает Филона лишь однажды, в связи с посольством александрийских евреев к Калигуле, но особо отмечает, что он был «большой знаток философии»: ни один другой иудей в трудах Иосифа не удостоился подобной похвалы, хотя и относящейся, возможно, не столько к религиозным, сколько к философским трудам Филона. Среди последних два диалога «О провидении» и «О животных», где цитируется уже не Библия, а греческие источники, и предполагается неплохое знакомство читателя с эллинистической философией. Оба этих текста написаны в форме диалога с неким Александром, под которым — как мы можем утверждать почти с полной уверенностью — подразумевался племянник Филона, вероотступник Тиберий Юлий Александр.