История ислама. От доисламской истории арабов до падения династии Аббасидов - [238]

С этим учением рука об руку идет опять-таки из Индии почерпнутое представление, что каждый дай может, по мере самосовершенствования, чистоты познавания и действий, стать имамом, натиком, зиждителем, наконец, творцом, высшим божеством — известное воззрение буддистов, легко вытекающее из принципов абсолютного пантеизма. Когда таким образом была совершенно сглажена разница между божеским и человеческим естеством, легко уже усваивались истины девятой, высшей степени. По учению этой последней все религиозные воззрения должны быть рассматриваемы как смутные представления о сущности вещей, подтверждающие одну только вечность материи. Потому можно было считать и все догматы степеней лишь аллегорическими. Так, например, вторичное пришествие махдия в действительности состоит только в познавании исходившей от него истины и в распространении его учения среди человечества. Что же касается всех остальных пророков, были они простые, часто ошибавшиеся люди, следовательно, проповедываемые некогда ими религиозные и нравственные законы нисколько не обязательны для посвященного. По аналогии с новым временем такие принципы смело можно назвать нигилистическими.

Человек, который мог придумать такое дьявольски искусно составленное учение, клонящееся к систематическому подрыву какого угодно мало-мальски нетвердого, подобно скале, религиозного убеждения, был, по всей вероятности, Абдулла ибн Меймун; с ним мы встречались уже и прежде при изложении официального учения измаилитов как с помощником махдия. Отец его был персиянин родом из Мидия. Должно быть, как и сын, был он по профессии глазной доктор, притом вольнодумец (зендик), который воспитал своего сына в том же направлении и притом вдохнул в него непримиримую ненависть ко всему арабскому. И вот, чтобы дать пищу своей ненависти, а в то же время приобресть для себя и своих потомков блестящее положение, стал он принимать ревностное участие в шиитской пропаганде в Хузистане; мало-помалу распространялось его влияние среди измаилитов, доселе, по-видимому, безобидных. Между ними-то и удалось ему постепенно ввести коренное преобразование шиитского вероучения и обеспечить самому себе безусловную и ревностную привязанность посредством искусно распространяемого упования на великую будущность махдия. Его дай исходили весь Хузистан и соседние округа, вербуя бесчисленное множество прозелитов. Правительство вскоре, однако, обратило все свое внимание на эту пропаганду; Абдулла должен был бежать и поселился в маленьком городке Саламие (Саламиниасе древних), вблизи Хамата; здесь между жителями оказалось много алидов, так что это местечко представляло самое подходящее убежище для мнимого шиита. Но свою измаилитскую пропаганду продолжал он, а впоследствии (после 261 = 874/5) с его смертью — сын его Ахмед, не столько в этой местности, сколько в Ираке и по всей Персии, при помощи деятельных своих эмиссаров. Они успели восстановить против неумелого арабско-турецкого правления главным образом массы покоренных наций, арамейцев в Месопотамии и персов по ту сторону Тигра. Приблизительно между 250 и 260 (864 и 874)[375] гроссмейстер измаилитов Абдулла выслал снова в окрестности Куфы, этого старинного шиитского гнезда, одного из своих дай по имени Хуссейн аль-Ахвазий[376]. Хуссейн познакомился здесь, неподалеку от одного небольшого местечка, с крестьянином арамейцем по имени Хамдан. Его земляки, продолжавшие еще говорить по-сирийски, прозвали за изуродованные болезнью черты лица Курматом «безобразным лицом», а арабы переиначили кличку в «Кармат». Измаилитский эмиссар сумел его ловко одурачить своим витиеватым краснобайством. Был это один из тех несчастных крестьян, безвыходное положение которых в те печальные времена мы изобразили схематически в начале этой главы. Зерно надежды на возможность спасения благодаря всемогущему заступничеству махдия, обещаемому дай, пало на хорошо подготовленную почву. Несчастный ревностно ухватился за последний якорь спасения. Секта стала быстро распространяться в Ираке. После смерти Хуссейна преемником его в качестве дай сделался Кармат. Он поселился в Калвазе, предместье Багдада. Здесь он поддерживал связь с одним из родственников[377] Абдуллы в восточной Персии, между тем как шурин его, Абдан, продолжал успешно действовать при помощи бесчисленных эмиссаров в окрестностях Куфы, а некоторые из них, подобно Абу Са’иду яль-Дженнабию, высылались даже на юг Персии. Приверженцев секты стали величать карматами, следуя прозвищу, данному лично Хамдану. Уже в 277 году (890/1) они до такой степени размножились и почувствовали свою силу, что основали на Евфрате самостоятельную колонию. Позднейшие историки рассказывают многое о совершенных ими гнусных деяниях. По словам летописцев, обыкновенным их занятием был грабеж и убийства; общность имущества и даже женщин составляли главные основы их жизни. В отдельных подробностях встречаются, конечно, большие преувеличения[378], хотя и раньше мы замечали резкое коммунистическое направление всего этого движения. Проживавший в Саламии, гроссмейстер Ахмед, сын Абдуллы, нашел теперь возможным мало-помалу отклонять помышления и надежды верных, всецело устремленные на таинственного махдия, и внушить им веру в возможность передачи Богом имамата дому Меймуна: для того чтобы облегчить успех пропаганды, он стал утверждать, что семья его ведет свой род от Акиля, брата Алия. Но ни Кармат, ни Абдан, ярые фанатики в душе, и слышать не захотели об этом; они остались при своем прежнем махдии Мухаммеде ибн Измаиле и порвали всякую связь с домом Абдуллы. Желая добиться примирения, Ахмед послал меймунида, проживавшего в восточной Персии, к Кармату, не прервавшему окончательно с ним сношений. Когда он прибыл в Калвазу, то уже не застал там Кармата; с этого времени о последнем нигде более нет и помину