История и антиистория. Критика «новой хронологии» академика А.Т. Фоменко - [41]
Но возвратимся к выводу Фоменко. Из пяти «особых», т. е. не «удовлетворяющих принципу максимума», книг от трех авторы отделываются утверждением, что они-де «имеют малую амплитуду и их тип слабо выражен» (с. 19 — не будем доискиваться, что это значит), от одной (книги Даниила) — «сдвигом … к другим пророкам» (т. е. изменением датировки), и, наконец, о последней — Апокалипсисе — мы читаем: «Частотный график Апокалипсиса поразителен. Он … тождественен с графиками первых книг канона. Это может означать только одно: Апокалипсис стоит в традиционном списке не на своем месте; его истинное место — в начале списка» (с. 19). Но почему же «только одно»? Мы помним, как авторы брошюры тремя страницами выше писали: «Иное же поведение графиков будет указывать па неправильность либо модели, либо хронологии» (с. 16).[47] Все постепенно становится на свои места. Если даже считать график Апокалипсиса хоть сколько-нибудь связанным с «моделью поведения цитаторов», то ничто не может воспрепятствовать заключению: неправильна модель.
Авторы брошюры и сами ощущают недостаточность чисто формального обоснования для своего столь сенсационного вывода. «…Этот вывод Фоменко подкрепляет независимым наблюдением, касающимся характера цитирования Апокалипсиса новозаветными авторами» (с. 19). Предлагаемое «независимое наблюдение» являет нам такую примитивизованную логику, такое непонимание природы литературного произведения, роли цитаты (и вообще «чужого слова», по терминологии М. М. Бахтина) в литературе, что нам остается (в который раз) продемонстрировать все это читателю.
«Всего Апокалипсис, — читаем мы в брошюре, — содержит 394 стиха, а после вычеркивания повторений (?) остается 340 стихов. Из этих стихов другим книгам Библии параллельны 167 стихов. При этом 150 стихов цитируют предшественников (в основном, ветхозаветных авторов), 44 стиха цитируются более поздними авторами (новозаветными), а 27 стихов принадлежат обеим группам» (с. 19). Заметим, что единицей «измерения» цитат (этот термин, как мы помним, по смыслу неадекватен предмету) здесь служит стих, неадекватный «цитате» и по объему. Отсюда — утверждение, неверное фактически: «Таким образом, во-первых, почти половина Апокалипсиса заимствована из Ветхого запета…». Дальнейший вывод неверен логически: «…что очень странно, ибо трудно понять, почему столь несамостоятельная книга получила столь широкую известность». Самостоятельность или несамостоятельность произведения не определяется числом цитат, так как в новом контексте цитаты могут получать совсем иное звучание, а целое — иной смысл. Но можем ли мы вообще думать, что те, к кому обращен, был Апокалипсис, должны были ценить его за «самостоятельность» (авторы, кажется, опять сбиваются на «диссертантскую» модель)? Этот критерий в истории культуры очень молод. Читателей (или слушателей) Апокалипсиса интересовали не собственные мысли автора,[48] не его художественные приемы, а то, в чем они видели божественное откровение, лишь переданное им через человека. Они ждали от книги не «самостоятельности», а того, что считали истиной, в чем видели весть о предстоящих (как им представлялось) событиях. Возвратимся к тексту брошюры: «Во-вторых, почти две трети новозаветных цитат из Апокалипсиса являются его заимствованиями из Ветхого завета. Казалось бы, это означает, что послеапокалиптические авторы пользовались Апокалипсисом, как сборником ветхозаветных цитат (почему? — Рец.). Однако этому противоречит то, что их прямые цитаты из Ветхого завета (минуя Апокалипсис) существенно многочисленны (порядка тысячи)» (с. 19 cл.).
Указав еще раз на неправомерность упрощающего отождествления параллельного текста с цитатой, заметим, что сам по себе описанный здесь характер цитирования совершенно естествен и не дает оснований говорить о «трудностях», как делают авторы брошюры. Их заключение оказывается совершенным паралогизмом: «Все эти трудности отпадут, если мы поместим Апокалипсис в начале списка: цитат в Апокалипсисе не будет, и, напротив (?), он окажется одним из самых цитируемых произведений» (с. 20). Думаем, что книгу без «цитат»,[49] т. е. книгу, никак не ориентированную в мире окружающей ее литературы (и вообще культуры), не обращающуюся к читателю на языке уже знакомых ему образов и «общих мест», вряд ли можно представить себе на месте Апокалипсиса. (Если вообще возможно: книг без «предшественников» и без контекста нет, хотя контекст может быть и неписьменным.)
Логика продемонстрированного «независимого наблюдения», впрочем, абсурдна не только применительно к древней религиозной литературе, но и к любым литературным произведениям, связанным «взаимными цитатами». По такой «логике» «Памятник» Пушкина должен быть сочтен написанным раньше «Памятника» Державина, так как иначе будет «трудно понять», почему первый «получил столь широкую известность»!
