История Французской революции. Том 1 - [279]

Конвент одобряет этот ответ, но Робеспьер хочет говорить в порицание его. Правая сторона этого не допускает. Завязывается свирепая борьба, и шум с улицы и шум в зале сливаются в оглушительный рев и гул. В эту минуту появляются мэр и министр внутренних дел, воображая, как это говорилось во всем Париже, что Конвент осажден. При появлении министра на него со всех сторон начинают сыпаться вопросы о состоянии Парижа и окрестностей здания. Тара находился в затруднительном положении: нужно выбрать между двумя партиями, а это ему сложно, равно по кротости характера и по политическому скептицизму. Так как этот скептицизм вытекал из неподдельного беспристрастия, то было бы большим счастьем, если бы его могли в такую минуту выслушать и понять.

Тара начинает говорить и прежде всего касается причин беспорядков. Первая причина, по его словам, это слух о сходке, собравшейся в мэрии с целью составить заговор против национального представительства. Он повторяет со слов Паша, что это вовсе не было собранием заговорщиков, а всего лишь легальной сходкой с известной целью, и если в отсутствии мэра несколько горячих голов сделали преступные предложения, то, отвергнутые с негодованием в присутствии мэра, эти предложения остались без последствий, в этом еще нельзя видеть настоящего заговора; что снаряжение комиссии для преследования этого мнимого заговора и устроенные ею аресты вызвали настоящие беспорядки; что он не знает Эбера лично и не получал о нем неблагоприятных сведений, а знает его только как автора литературного произведения известного рода, конечно достойного презрения, но напрасно считаемого опасным; что прежние собрания всегда оставляли без внимания отвратительные пасквили, распускаемые против них, и поэтому строгость, выказанная в отношении Эбера, могла показаться новым правилом, притом, может быть, несвоевременным; что Комиссия двенадцати, наконец, состоящая из порядочных людей и искренних патриотов, находится в странном заблуждении и, по-видимому, слишком одержима желанием выказать большую энергию.

Левая сторона и Гора усердно рукоплещут этим словам. Тара, дойдя в своей речи до настоящего положения, уверяет, что Конвент не находится ни в малейшей опасности и что окружающие его граждане исполнены всяческого к нему почтения. Тут один депутат перебивает его и рассказывает, что его самого только что ругали. «Хотя бы и так, – возражает Тара, – мало ли что может случиться с отдельным человеком, но пусть весь Конвент покажется в дверях – и я ручаюсь ему, что весь народ перед ним почтительно расступится, встретит его приветом и послушается его голоса».

В заключение Тара выражает примирительные взгляды и как можно деликатнее намекает, что именно попытки подавить беззакония якобинцев возбуждают беспорядки еще более. Конечно, в этом он был прав: занять оборонительное положение относительно противной партии – значит раздразнить ее вконец и ускорить катастрофу. Но когда борьба неизбежна, следует ли пасть без всякого сопротивления?.. В таком именно положении находились жирондисты: снаряжение Комиссии двенадцати было с их стороны неосторожностью, но неосторожностью неизбежной и осмысленной.

Тара, закончив свою речь, становится на правую сторону, находившуюся в опасности, и Конвент постановляет напечатать и раздать его рапорт. После Тара говорит Паш. Он выставляет дело приблизительно в том же свете; докладывает, что Конвент оберегают три преданных секции, признанные самой Комиссией двенадцати, причем Паш намекает, что комиссия в этом случае позволила себе некоторое превышение власти, так как не имела права требовать вооруженной силы; он присовокупляет, что сильный отряд защищает тюрьму Аббатства от всякого противозаконного посягательства и что всякая опасность миновала. В заключение мэр просит Конвент благоволить выслушать граждан, ходатайствующих об освобождении задержанных лиц.

При этих словах в собрании поднимается большой шум.

– Десять часов! – кричат на правой стороне. – Президент, закройте заседание!

– Нет, нет! – отвечают голоса с левой стороны. – Выслушайте просителей!

Жирондист Анри Ларивьер не сходит с кафедры.

– Если уж вы хотите кого-нибудь слушать, – говорит он, – выслушайте Комиссию двенадцати, которую вы обвиняете в тиранстве; она должна изложить вам свои действия, чтобы вы имели возможность судить о них.

Громкий ропот покрывает его голос. Измученный Инар встает с президентского места. Его заменяет Эро де Сешель, которого трибуны встречают рукоплесканиями. Он спрашивает мнение собрания, и оно, увлекаемое угрозами и шумом, постановляет продолжать заседание среди этого сумбура.

Вводят ораторов, они подходят к решетке; за ними врывается толпа просителей, которая дерзко требует роспуска ненавистной комиссии, освобождения арестованных лиц и торжества добродетели.

– Граждане, – отвечает им Эро де Сешель, – сила разума и сила народа – это одно и то же. – Шумные аплодисменты принимают эту догматическую нелепость. – Вы требуете правосудия, – продолжает он, – правосудие – наша первая обязанность. Оно будет вам оказано.

За первыми просителями следуют другие. Еще несколько ораторов произносят речи; наконец составляется проект декрета, которым из-под ареста освобождаются лица, задержанные по приказу Комиссии двенадцати, сама комиссия распускается и действия ее отдаются на рассмотрение Комитета общественной безопасности. Час очень поздний, просителей в зале битком; ночное время, толпа, крики, шум – всё способствует усугублению беспорядка. Объявляется голосование, и декрет утверждается, хотя никто хорошенько не знает, чем кончилась подача голосов. Одни говорят, что президенту не дали выступить, другие – что даже нет в наличии требуемого числа голосов, третьи – что на пустые места сели просители и декрет недействителен. Несмотря на это, декрет провозглашается, трибуны и просители разбегаются и бросаются в коммуну, в секции, в клубы – известить, что арестанты свободны, а комиссия распущена.