История философии. Реконструкция истории европейской философии через призму теории познания - [401]

Вместе с тем у него обнаружились серьезные теоретические разногласия и с «революционными западниками» Белинским, Герценом и Огаревым. Он очень скептически относился к симпатиям Герцена к славянофилам, к его заигрываниям с ними. Если революционные западники в конце концов пришли к материализму и атеизму, то Грановский продолжал следовать идеалистическому «романтизму», сохраняя личные религиозные убеждения о бессмертии души.

Споры Грановского со славянофилами свидетельствуют о его оригинальных взглядах на историю России. Они были отличны от построений славянофильских, а в некоторых отношениях и ординарно западнических воззрений на прошлое России. По своим теоретико-методологическим установкам Грановский был близок духу немецкой классической философии, в частности Гегеля. Вслед за великим немецким философом он видел главный смысл человеческой истории в «развитии духа рода человеческого», а главной силой исторического процесса он считал «верховный нравственный закон»[1890]. Но русский мыслитель не следовал слепо Гегелю. В отличие от него Грановский считал, что история — самостоятельная от философии наука, которая не должна «вступать на службу системы», ибо у нее есть определенная «собственная задача». Ее содержание составляют факты, данные опытом, ее форма не есть чисто отвлеченная мысль, но живое созерцание. Давая оценку гегелевской философии истории и намечая вехи своего видения истории, Грановский писал: «Слабая сторона философии истории… заключается, по нашему мнению, в приложении логических законов к отдельным периодам всеобщей истории… Но сверх логической необходимости есть в истории другая, которую можно назвать естественною, лежащая в основании всех важных явлений народной жизни. Ей нет места в умозрительном построении истории»[1891].

Определяя место Грановского в истории русской культуры, следует отметить, что его концепция философии истории стала одним из теоретических источников историософского учения «революционных западников». Но в отличие от них, занимавшихся философией истории наряду с другими областями духовной культуры, Грановский был сосредоточен на истории и философии истории, разрабатывая их систематически и в известной степени академически.

У истоков революционного, или социального течения стоит видный западник, представитель так называемого левого западничества Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848) — «самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца»[1892] — по словам А. И. Герцена. Как отмечал Бердяев, Белинский — «русский до мозга костей, возможный лишь в России, он был страстным западником»[1893]. Г. В. Плеханов же назвал его «нашим Моисеем», «прирожденным философом». Интерес «неистового Виссариона» (Н. Станкевич) к философии был столь огромен, что кн. В. Ф. Одоевский смог сказать о нем, что «Белинский был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал в жизни»[1894]. Его тяга к философии связана не с ее «отвлеченностью» от жизни, а, напротив, с ее жизненностью. В философии ему была чужда ее отвлеченная и формальная сторона. Его интересовала правда о человеке, личность. Белинский видел в философии путь к счастью своих ближних, к благу своего

Отечества. И, подобно Моисею, он пытался избавить себя и своих ближних по духу от египетского ига абстрактного идеала.

Такая жизненная ориентация «философского таланта» Белинского сближала его с членами «кружка Станкевича», однако «великомученик правды» был левее их. Под влиянием гегелевской философий Белинский в первый период своего философского развития стоял на позиции «примирения с действительностью» (Гегель). Но в 40-е гг. он порывает с консервативными идеалами Гегеля и отныне решение социальных вопросов связывает с идеей социализма, которая, по его словам, стала «идеей идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания»[1895]. Если в «примиренческий период» все надежды России он возлагал на просвещение, то теперь свободы России он Связывал только с борьбой за социализм. Правда, его не удовлетворяла отвлеченная идея социализма, он ее конкретизировал в «субстанции» русской жизни, которая враждебна любым прогрессивным стремлениям. Он не видел в современной ему России ни одного объективного начала, способного привести к отрицанию «гнусной русской действительности».

Расставшись с гегелевской идеей «примирения с действительностью», раскланявшись «с философским колпаком Егора Федоровича» (выражение «неистового Висариона» и так называли Гегеля в кругу западников), Белинский перешел на позицию ее отрицания, что имело решающее значение для решения им «пресловутого» вопроса о судьбах России. Он стал отрицать русскую действительность», которая в своем развитии еще не привела народ к самосознанию. А потому он объявляет такую действительность призраком. Россия стала казаться ему «призраком» в том смысле, что он не видел в ней «здоровых» элементов, способных к дальнейшему «здоровому» развитию. Он подверг жесточайшей критике И. В. Киреевского и А. С. Хомякова за их идеализацию прошлого России, сельской общины, за осуждение ими реформ Петра I, которого он всегда идеализировал. В идеализации славянофилами старого он видит попытку оправдать существующее положение вещей. Он протестует против отрицательного отношения многих из славянофилов к западной цивилизации, его отталкивают некоторый националистический «налет», оттенок в их взглядах, их мистическая теория об особой роли православной России в судьбе других народов. Стремление славянофилов отгородить русский народ от других наций, он считает обидным для русских. «Бедна та народность, — писал Белинский, — которая трепещет за свою самостоятельность при всяком соприкосновении с другой народностью! Наши самозваные патриоты не видят…, что беспрестанно боясь за русскую национальность, они тем самым жестоко оскорбляют ее»