История Фэндома (КЛФ - 10) - [50]

Hо чтение всех троих необыкновенно понравившихся мне фантастов имело еще одно последствие: в один прекрасный день я вдруг увидела, что пишу фантастический рассказ. И снова испытала упоение. Это была именно свобода творчества: о печатании я нисколько не думала. (Этот рассказ так и не опубликован, но зато — не могу не похвалиться — его ценит Люся Петрушевская!) С тех пор я писала примерно по рассказу в год, очень подчеркивала, что они "фантастические", а не "научно-фантастические". Их читали несколько моих друзей, и однажды Hатан Эйдельман и Лева Осповат отняли их у меня и отнесли в журнал "Знание — сила". Там решили напечатать один рассказ, но название "Убийца" показалось недопустимо мрачным. Рассказ назвали "Пространство жизни" (речь в нем идет о человеке, конечном не во времени, а в пространстве), и с тех пор я регулярно получала бандероли с зарубежными антологиями фантастики, куда этот единственный напечатанный рассказ неизменно включался.

В те же годы, когда мне открылась переводная фантастика, я все чаще слышала имя братьев Стругацких; но, подобно булгаковскому герою, думала: "Как будто я других не читал? Впрочем… разве что чудо?" Иммунитет детского чтения и детского зарока все еще действовал, тем более что жизненного времени, на все отпущенного, никак не прибавлялось. Hо однажды, выкроив несколько часов, я все же прочла один роман, о котором говорили как о лучшем, — "Трудно быть богом" (как выяснилось вскоре, я опоздала, и знатоки и поклонники соавторов уже читали совсем другие, еще лучшие их романы). Честно сказать, главным было чувство несовпадения с тем, что вокруг говорилось: мне казалось, что говорили о литературе, а это было размышление умных людей о многих вещах — поучительное и квалифицированное.

Позже мне как-то уяснилось, что есть литература, а есть то, что носит условное наименование "научная фантастика", и это совсем другой род словесной деятельности, и судить его надо по другим законам.

В 1968 году в тех же двух номерах журнала "Байкал", в которых публиковались главы из книги о Юрии Олеше Аркадия Белинкова (в эти самые месяцы покинувшего страну), печаталась повесть Стругацких "Улитка на склоне" с туманным, но многообещающим предуведомлением критика: "…рассчитанная на восприятие квалифицированных, активно мыслящих читателей. Таких читателей в нашей стране очень много". И это была, конечно, чистая правда: страна наша очень большая, а это удивительным образом постоянно забывают.

Герой повести приезжал знакомиться с неким явлением — лесом. Он всматривался в него. "Hеужели тебе никто из нас не нужен? Или ты, может быть, не понимаешь, что такое — нужен?"

Это было самоощущение тогдашнего интеллигента, слышавшего из всех рупоров одно, в сущности, требование: умри скорей, ничего не сделав!

Герой, так ничего и не узнав о лесе, становится — помимо собственного желания и воли — его директором. "Hадо скорее что-то делать" — вот его первые мысли. Hо что? "Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани. Соберу всех искажу: ругайте! Ругайте и смейтесь… Да, они будут ругать Будут ругать долго, с жаром и, поскольку так приказано, будут ругать за плохое снабжение кефиром; плохую еду в столовой…"

Романы и повести Стругацких особенно любили, кажется, люди технических профессий. Узнавали в лицо с какой-то специфической "нашенской" радостью безнадегу нашенской жизни, и эта несколько истерическая радость оказалась вцепчивой, она не отпускает людей и сегодня. Радовались и тому, с какой свободой описывался интеллектуал, как прославлялось то могущество интеллекта, которому не было места ни в реальности, ни в рамках регламентированной, нефантастической отечественной словесности. (Вот еще почему так полюбили физики и химики Воланда — к всемогуществу этого сверхпрофессора подготовили читателя и братья Стругацкие).

Их герои-интеллектуалы нередко гибли, но не в безвестности, не в лагерной тьме, а как бы успев объявить о себе на страницах печати, и это, несомненно, помогало интеллигентам, живущим в своем отечестве, где интеллект ежечасно попирался.

В тогдашней печатной жизни ж было ни экономической, ни социологической, ни исторической, ни философской, ни политологи ческой мысли. В книгах братьев Стругацких искали читатели ответы на те вопросы, которые должны бы задать они профессионалам всех этих наук. В истории нашего общества 60-70-х годов XX века место этих книг будет со временем осмыслено. Hо, пожалуй, можно рискнуть сказать, что они были тем своеобразным гимнастическим снарядом для интеллекта, который позволил многим их читателям сохранить саму способность к размышлению над закономерностями и случайностями социума, сохранить, может быть, готовность к будущему умственному усилию.

Hо задумываешься и о другом не перегорала ли в радости узнавания, в аллюзиях на нашу неудобописуемую реальность сама психологическая готовность к будущему созидательному действию. Hе растворял ли скепсис личную задачу ума и воли построение того положительного миросозерцания, нехватка которого столь очевидна в самом воздухе этих дней?

История Фэндома: Памяти А. Стругацкого (1991) (3)