История династии Романовых - [32]

К весне семнадцатого Россия созрела для буржуазной революции, и ее естественный ход может быть сопоставим с закономерностями смены времен года. Но страна, по Герцену, тогда еще не достигла требуемого уровня цивилизованности, чтобы произошел не взрыв народного возмущения «бессмысленный и беспощадный», а имела бы место революционная перестройка с сохранением всех нравственных, культурных и политических ценностей, накопленных предыдущей российской историей, где во главе угла стояла история монархического государственного устройства, и прежде всего трехсотлетняя история Дома Романовых.

В своей книге М. Евгеньева раскрывает эту тему с общечеловеческих позиций - жизни и смерти, любви и ненависти, честолюбия, тщеславия и прочих страстей человеческих, проявлявшихся в борьбе за трон и вокруг него. И это, конечно же, лишь одна грань такого многомерного понятия, как государственность, и только часть правды о жизни и деятельности самих Романовых. В исторической литературе советского времени, если не брать во внимание произведения художественные, мало затрагивались эти «человеческие факторы», делался упор на изучение общественно-исторических и экономических закономерностей. Постепенно, ставя в центр внимания понятие «народ», как-то забыли о «человецех», из которых этот народ состоит. И в нашем историческом сознании появился устойчивый пробел… Поэтому для нас книга М. Лвгеньевой - тоже документ, и надо сказать, интереснейший документ не только о Доме Романовых, но и об эпохе февральской революции. Евгеньева писала эту книгу будучи в состоянии эйфории народного единения, эйфории свободы и гласности. А между тем: «Свергнут властитель, но кто же толпу оградит от толпы же? Освободившись, толпа стала тираном толпе».

Эти строки, два века назад сочиненные совместно Шиллером и Гете, оказались пророческими. Где-то уже грабили и жгли покинутые усадьбы, но пока это считалось в порядке вещей, так сказать, издержки вседозволенности. Но вот граждан страны захлестнула яростная волна классового ожесточения, переросшего в ненависть к инакомыслию, к культуре, к непохожести и ко всем их носителям. Не тогда ли поиски «врага» стали первостепенной задачей государственной важности, когда, разрушив старые структуры, кормившие и согревавшие страну, не смогли создать эффективные новые? Ожесточение набирало силу. И после быстрой коренной ломки имущественного неравенства и низведения его на самый низший уровень социального равенства началось разрушение культуры и нравственных начал.

Проверенное тремя столетиями религиозное обоснование самодержавной власти дало серьезную трещину. В монархической системе России последнего времени преобладали неуверенность, смуты, мелкие страсти и, в частности, тот цинизм и религиозная мешанина, которые вплетаются в российское просвещение. Коснеющая еще со времен Николая I политическая система России сделала было рывок после освобождения крестьян и других реформ Александра II. Однако всеобщее оживление, наподобие «хрущевской оттепели», вскоре утихло, все успокоилось, и политический застой вновь обрел привычные косные черты. К тому же какой-либо мощной ведущей идеи у царизма к XX веку уже не было. Сама же монархия модифицировалась лишь в кругу самодержавных представлений. Революционная идейность была куда более мощной идеологией, чем неуверенная смесь просвещения, цинизма и религиозности…

Однако в иных исторических условиях самодержавие тоже бывало носителем революционной, коренной ломки общественно-политических и экономических отношений. Так, «революция Петра Великого» - его реформы, просвещение и «вестернизация» - не только укрепляла централизованное авторитарное государство, но и объективно вела общество к новому этапу - поиску иных, не зависимых от авторитарности путей государственного устройства. В конце жизни Петр намечал план широкой демократизации русской жизни. Предполагал преобразовать торговые, промышленные, административно-общественные, социальные отношения, ранее строго регламентированные его же «Табелью о рангах». Новые реформы Петр хотел провести в направлении частной предпринимательской инициативы во всех сферах деловой жизни, как мы сейчас бы сказали, стимулируя товарно-рыночные отношения…

После смерти Петра Великого едва ли можно было надеяться на приход к власти продолжателя его дела - просвещенного государя. Поэтому уже тогда в России вынашивалась идея поставить право и закон над самодержавной властью, то есть ограничить монархию конституцией. Ограничивающей силой здесь могла быть наиболее подготовленная часть русского дворянства - просвещенная аристократическая олигархия. Это был, если угодно, европейский (английский) путь развития государственности. В 1730 году попытка ограничить самодержавие «кондициями» (Д. М. Голицына), предпринятая «верховниками», потерпела неудачу. Основная масса дворянства не поняла и не поддержала реформы.

Монархия, к сожалению, в основном шла в рамках общей косности большинства правящего класса страны. Робкие попытки отдельных монархов стимулировать прогресс с позиций «вестерниза-ции» - «Наказ» Екатерины II, реформы Павла I, попытки реформ М. М. Сперанского при Александре I и другие благие порывы - быстро угасали, едва только интуиция самодержцев наталкивалась на оппозицию основной массы правящего класса - дворянство мертвой хваткой держалось за свои привилегии, и прежде всего крепостнические. Не поддержала основная масса дворянства и попытки передовой части своего класса провести кардинальные реформы 14 декабря 1825 года. Под «основной массой дворянства» подразумевается не одна сотня тысяч русских людей, главным образом неимущих, однодворцев (наподобие капитана Ивана Кузмича из пушкинской «Капитанской дочки», у которого крепостных было «всего-то одна девка Палашка»), которые в культурно-общественном развитии не очень далеко отстояли от своих крепостных крестьян. Для этого многочисленного слоя расставание со своей собственностью было столь же болезненно и катастрофично, как для крестьянина, скажем, потеря кормильца-коня. Вот эту-то косную массу дворянства Петр Великий, не имея «третьего сословия», которое в Европе стало главным двигателем прогресса, и вознамерился «оборотить лицом к Просвещению» и сделать основной движущей силой «вестернизации».