История детской души - [36]

Лионель слушал, затаив дыхание — его глубокий взор то задумчиво устремлялся вдаль, то внимательно останавливался на морщинистом лице профессора. Он долго молчал и наконец промолвил:

— «Как это хорошо… очень мне нравится эта сказка — но смысл ее, ведь, совсем серьезный, не правда-ли? Можно ли мне вам сказать все, что я об ней думаю?»

Профессор утвердительно кивнул головой, и Лионель начал тихим, задумчивым голосом:

— «Видите-ли, Психея не знала — и она захотела узнать… не то же ли делаю и я, и вы, и все? Тогда и мы зажигаем светильники и стараемся разглядеть, что вокруг нас и, быть может, воображаем, что открыли Атом — и вдруг настигает нас тьма — и мы умираем — светильники наши потухают! Но шума крыльев — мы не слышим… Если бы слышали его, т. е. шум крыльев, мы бы чувствовали, что Кто-то с нами был и от нас ушел — и как стремились бы мы — туда, за ним!… Может быть, когда мы умрем, мы шум крыльев услышим, и тогда узнаем то, что теперь узнать не можем, потому что светильники наши так быстро гаснут…»

Профессор ничего не возразили; он не мог противоречить тому, что так логично изложил мальчик. Лионель поднял вверх свое личико и еще понизил голос:

— «А для тех, кто верует во Христа — вот для них и есть — шум крыльев! потому что, ведь, они говорят: „Он воскрес из мертвых и вознесся на небо“ — и они всегда ощущают, что есть Кто-то, вслед за Кем они хотят идти… как отрадно, должно быть, для них это чувство!» Тут профессор Кадмон-Гор, если бы дал себе волю, охотно пустился бы в сложные аргументации, — но перед этим маленьким, хилым ребенком, удрученным горем, он не решился развивать свои безотрадный теории, и милосердно промолчал.

— «Какое чудовищное преступление воспитывать этого ребенка без всякого верования!» — вдруг пронеслось в уме его, точно озаряя его нестерпимым, ослепительным светом… и сердце его сжалось до боли… Ошеломленный проявлением этого, ему незнакомого, чувства, он старался побороть его — но, и скрытое в тайнике его души, оно, помимо его воли, давало о себе знать, наводя его на мысли, который томили и смущали его. Назойливый внутренний голос предлагал ему ряд вопросов, подобных следующим: — «Хорошо-ли отнимать веру, когда взамен ее — дать нечего?» «На место веры мы ставим разум,» отвечал профессор. — «Но,» продолжал голос, «разум легко пошатнуть на его престоле! Горе — побеждает его, — страсть — его пересиливает. Восторги любви безумно влекут в бездну греха, отчаяния, смерти… Горе, горькое, одинокое горе, доводит до исступления, до потери всякого сознания… и что тогда может разум? Только вера одна спасти может, — вера в Бога Любви — и слова: „кто соблазнить единого из малых сих, верующих в Меня — тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею, и потопили его во глубине морской,“ должны во веки лечь проклятием на всякого, мужчину или женщину, кто словом, делом, или примером силится расшатать и уничтожить эту единственную опору всякой души страждущей, изнемогающей в житейской борьбе.»

Так рассуждал внутренний голос, — профессор явственно слышал его и приходил к заключению, что умственные его способности, видимо, ему изменяют… Что-то странное совершалось в нем, — что-то, чего он определить не мог словами, — что-то, что со временем могло сделать его мудрее, нежели он когда-либо считал себя!

В эти мирные, совершенно праздные дни пребывания в Клеверли, Лионель часто спускался на берег моря и там по долгу сиживал, беседуя с моряками, которым очень полюбился маленький барин. Желая доставить ему удовольствие, они частенько брали его с собою, когда уходили далеко в море на ловлю, — но эти прогулки не особенно живительно действовали на Лионеля: — с них он возвращался как-то и печальнее и бледнее.

У простых этих людей всегда бывали в запасе какие-нибудь раздирающие рассказы, то о кораблекрушениях, то об утопленниках, выброшенных на берег волною, — слушая их, Лионель холодел от ужаса и с каким-то отвращением смотрел на коварное море. И снова вопрос, мучительный и страшный, вставал перед ним, — к чему все это? К чему жить, надеяться, любить и трудиться?… Печально звучал в его сердце безотрадный ответ…

Как-то вечером, незадолго до заката, Лионель, но обыкновенно, отправился гулять на берег — погода стояла довольно хмурая, большая часть лодок была уже убрана под навесы — у одного из них стояла толпа матросов, как заметил Лионель. Все они казались в каком-то возбуждении и с ужасом старались заглянуть под навес, у которая собрались. Лионель почти что поравнялся с ними, когда один из них, завидев его, сделал знак, чтобы он не подходил ближе.

— «Что случилось?» с волнением спросил Лионель, — «кто-нибудь утонул?»

— «Нет, нет, маленький барин, ответил старый моряк, «на этот раз не наше море виновато! Но вам-то здесь нечего делать… это какой-то пришлый — вернее всего из туристов, — он взял, да повесился под навесом у старика Давида.»

— «Повесился!» воскликнул, содрогаясь, Лионель, «как же мог он это сделать?»

— «Положим, дело-то не мудреное, — был-бы только шарф, да гвоздь. У него было и то и другое: сделал узел, на потолке вбит гвоздь — вдел туда, — ну, и готово… Когда его сняли, уже не было признаков жизни — напрасно теперь стараются его привести в чувство… Однако, маленький барин, идите-ка лучше домой, — здесь вам не место. Бегите скорее, вот молодец! Кстати, и погода-то свежеет, сегодня прокатить вас по морю не придется.»