История четырех братьев. Годы сомнений и страстей - [40]

Прошла вторая и третья недели, миновал тиф, а Илья все еще был в горячечном бреду, он порывался бежать, и его дважды ловили во дворе; одетый в одно исподнее, он не ощущал холода; его уводили в палату силой, клали на голову пузырь со льдом и крепко держали, пока порыв буйства не сменялся слабостью и бессвязным бормотаньем. Рассудок его был в опасности. Но крепкий его организм и это одолел.

Он вышел из госпиталя наголо обритый, истощенный, полный горькой отравой слабости, бессилия. Его пошатывало, и санитар сунул ему палку в руку.

Летний зной высушил траву и деревья. От зноя ломило голову. И город, казалось, изнемогал от жары.

Долго же я валялся, подумал Илья. Громадное солнце стояло в зените. Это был для Ильи новый город, все было из другой, приснившейся галактики; дома улыбались светлыми глазами окон, и воздух томил томлением непонятным и бесконечным, как река, широко разлившаяся в этом году. Илья вздохнул глубоко, обновленно. Жизнь.

Инстинкт самосохранения — или самоуничтожения — заставил его пойти не к Верочке, нет — домой. Родная Артиллерийская затмила перед ним все остальные улицы, и город, и небо. Он вошел в калитку, встречные не узнавали его, иные шарахались в сторону. Он поднялся на веранду. Квартира была заперта на висячий замок. Это не удивило его. Братья должны быть в школе, мать — на работе. Заглянул в чуланчик — ключ был на полке, на месте, условленном годы назад.

Он вошел в залу. Все знакомое — и ни души. Смешно, право. Разве в этих комнатах когда-либо бывала тишина? Вот здесь, за столом, усаживались всей семьей, и, если на обед был сазан, братья препирались, каждый хотел голову. Или делили с шумом арбуз, или наедались досыта пловом с кишмишом, а Володька всегда требовал на загладку калмыцкий плиточный чай с молоком, без того не хотел садиться обедать. А когда собирались приятели, его и Санькины, от их смеха сотрясались стекла, мать едва успевала прибирать, но была довольна, она любила веселье, суету, шутки — всего этого она из-за раннего замужества недобрала в молодости.

Он открыл буфет — в пустой вазе лежала повестка. Он машинально взял в руки, изумился: она была на его имя. Его вызывал Особый губернский комитет по борьбе с дезертирством. Это был грозный комитет, карающий беспощадно, но ему не пришло в голову, что его могут в чем-то подозревать. Посмотрел почтовый штемпель: считай неделя, как пришла повесточка. Стал думать. Скорей всего его вызывали в связи с теми двумя фельдшерами, которых он отпустил. Он отпустил не самовольно. И один из них умер в дороге, есть справка. Возможно, там, в санчасти полка осталась неясность, и его запрашивали через Астраханский комитет.

Он пошарил в буфете. Нашел два засохших пирожка из ржаной муки, один съел.

Взял палку. Оглянулся еще раз, прикрыл дверь. Навесил замок. Подросшая детвора кричала ему: «Илья! Илья!»

Комитет помещался в каменном особняке. Дежурный — молодой, с грубоватым лицом, в сапогах и гимнастерке, с револьвером на боку — взял из рук Ильи повестку, справку из госпиталя, сказал, не глядя на Илью:

— И печать и подпись неразборчивы. Липа. А откуда в госпиталь попал? Спрашиваю: где раньше был? Справку давай… Нет справки?! Не виляй! Из какой части дезертировал? — Открыл тетрадь, стал записывать: фамилия, имя, отчество, явился во столько-то часов… Закрыл тетрадь, повернулся к красноармейцу, сидевшему напротив:

— Кабы сняли с санпоезда, в госпитале б непременно выправили справку о том. Иначе не бывает. И таких дезертиров, которые признают себя виновными, тоже не бывает. Проводишь. Вышку заработал как пить дать. — И закурил.

— Я бы хотел к начальнику, — сказал Илья.

— Начальника нет, — отрезал дежурный.

Красноармеец проводил Илью длинными коридорами, они спустились в подвальное помещение, из которого пахнуло сыростью. Перед тем как передать Илью часовому, провожатый сказал:

— Прежний начальник был особо страховитый: черный, и глаза черные, острые что кинжалы, и жалости никакой нет. С новым чуть-чуть полегче. Может, вышки не будет. На фронте кровью оправдаешь.

Часовой снял засов, открыл дверь и втолкнул Илью в комнату с узким оконцем. За спиной Ильи вновь грохнул железный засов.

Илья растянулся на деревянной скамье, на которой был пук соломы, заложил руки за голову. Смежил глаза. Стал думать о том, что на войне не обходится без слезных комедий. Вот он не поверил фельдшеру, а тот возьми да умри, и получилось как в старом армейском анекдоте: «Так что, ваше благородие, симулянт сегодня ночью скончался». Или он, Илья: еще-год назад о многом не имел понятия, более следовал инстинкту, лишь недавно стал сознательно служить революции, и именно теперь ему должны дать «вышку»; если в госпитале не записано, что он был снят с санпоезда, то этому никто не поверит, скажут: «Ты оказался в Астрахани вместо Царицына, значит несомненный дезертир». А опровергнуть нельзя: санпоезд из Царицына более не курсирует, если верить тому, что говорили ему в госпитале перед выпиской, и о чем ему следовало подумать перед явкой в комитет. И если подумать холодно, со стороны, то опять получается смешная нелепость — он оказывается в том же положении, в каком чуть не оказался умерший фельдшер.