История четырех братьев. Годы сомнений и страстей - [38]

— В каюта! Спать!

На палубу выскочил Алексей. Степенно прошел мимо Сандыкова, заставив того посторониться. Верно, он успел заметить, что тут произошло. Володя почти бессознательно ощутил удивительное Алешкино самообладание. Вот и Сандыков терпеливо ждет, что сделает или скажет Алексей.

Алексей ничего не сказал. Лишь кивнул брату: идем. И Володя повиновался. Он понял: как хочешь, а кормщик полный хозяин на судне.

Первая ночь пути была ветреная, дул норд-вест, трещали паруса, а поутру оказалось, что ветром угнало воду на юго-восток, и взморье, по которому шла рыбница, оголилось. Оно походило на огромный, но мертвый аквариум. В нем торчали осклизлые зеленые водоросли, бродили потоки мутного ила.

Братья спустились в воду. Ноги мягко ступали по песчаному дну, порой натыкались на камень или мертвую рыбину. Водоросли оплетали икры ног. Куда ни пойди — на версту вперед, на две — вода по колено. Тихое море, гладкое, как скатерть. Только ни одна ткачиха еще не выткала такую большую скатерть. Море — без начала, без конца, не различишь, где оно сходится с небом, потому что и небо зеленое. И он с Алешкой, и черная рыбница, и ее команда словно замкнуты в круг.

Искаженное лицо Бадмы, длинные белки глаз, чересчур длинные, все еще стояли в воображении Володи. Но весело было знать, что небо да море — тут и весь свет, весело было хватать море пригоршнями; и они с Алешкой руками бурлили море, прыгали и смеялись, и нарезвились так, что сон сморил..

3

Вечером на горизонте показались всадники. Они мчались в красном мареве. Подъехав совсем близко к промыслу, они погарцевали на виду у всех и повернули назад. Это был казачий разъезд. Он вернется и сообщит, что охраны на промысле нет никакой, сопротивления не встретил и опасаться некого.

Утром надо было ждать прихода белых.

Николай Алексеевич Гуляев вызвал Ширшова:

— Дела наши швах. Предупреди всех, подготовь моторку и отправь кого можно. Завтра белые будут здесь.

— А как же вы, Николай Алексеич?

— Когда корабль в опасности, капитан должен быть на борту. Если меня схватят, ты останешься заместителем. И еще личная просьба у меня к тебе, Василий: дети ко мне должны вот-вот приехать, сбереги их. Все понятно?! Ну, за дело.

Когда Ширшов ушел, Гуляев вытряхнул свой мешок: там были и документы, и письма жены, и подарки на память от друзей фронтовых. Он перечитал письма, каждую вещь бережно подержал в руках и потом бросил все в печку.

Хлопнув дверью, он вышел из дому, пересек весь поселок, и перед ним распахнулась дышащая жаром степь, пряная, томительная и ленивая. Стояли возле домов во всей летней своей красоте редкие акации. По степи пробегала рябь, шуршали травы, точно легкий прибой, над ними вздымалось облако бело-розового тумана.

Вот и жизнь прошла. Да была ли она? И эта степь, и небо, и шуршание в траве говорили о жизни, а она прошла. Как могло случиться, что он лишь готовился к ней, а она миновалась? Значит, и в общей жизни человеческой была какая-то глубокая ошибка, трещина, и вот трещина шире, шире… И ты должен, как пчела, вонзить свое жало да тут же и умереть. И как понять: тебя уже нет, а море, как всегда, плещет и растут акации. А дело свое сделал, как и обещал, промысел поставил, несмотря на то, что война каждый день людей уносит.

Лишь одна заноза была в сердце его — дети. Зачем он не баловал, не ласкал их? Весь век прожил вдали, с морем спорил, а приедет ненадолго, соседи начнут жаловаться на непомерные их шалости, а он возьмет ремень в руки и давай наказывать… Да еще распалится при этом. Дикий, неразумный твой нрав, с горечью сказал он себе. А мальчики всегда есть мальчики, сам был таким, И разве они виноваты, что росли без отца?

Он стал думать об умершем Антоне, об Илье. Старшим остался Илья. Вот и любимый сын, а сговориться не могли. Где он теперь, Илья? Может, уже врачует понемножку? Если с сыном не сговорился, что же спрашивать с офицеров-полковничков? Образованные идут полковнички, а те же звери. Вспомнилась чья-то фраза: «Нынче офицеры не те, что год или два назад. Ни благородства прежнего, ни ума. Опустились. Начисто одичали». Мысль о том, что казаки могут не пощадить Алешку с Вовой, была пострашнее пули, поджидавшей его. Напрасно, напрасно он вызвал к себе детей. Авось и в Астрахани не умерли бы с голоду.

Он знал, что задешево свою жизнь не отдаст, что не было ни в его прошлом, ни в настоящем себялюбия и лжи — тут совесть его не мучила. Он видел вокруг зелень и желтизну трав, а там далеко и сбоку полоску моря, моря, по которому плыли сейчас его беззащитные пред землей и небом, быть может преданные им, по неразумию преданные сыны.

Так стоял он лицом к лицу со степью, зажав в руке клок кем-то скошенного молодого сена, источавшего горький и осуждающий аромат. Долго стоял в эту последнюю свою ночь. Печаль обвязала его глаза, и сердце боролось во тьме со смертельной тоской.

Глава седьмая ФОНАРЕВ

1

Под вечер короткий летний сон ложился на поля, на пышные акации. На Волге подымался нерезкий ветер, и река пестрела небольшими белыми гребешками. И для солдат Царицынского фронта наступали часы относительного покоя. Но не было покоя в санпоезде-летучке, начальником которого стал Илья Гуляев. В одних вагонах и днем и ночью стонали раненые, в других метались в бреду, сбрасывая с себя одеяла и вскакивая с дощатых полок, сыпнотифозные больные.