История четырех братьев. Годы сомнений и страстей - [29]

И тут он увидел церковь. Ее лазоревую луковку со звездами, крест на макушке. Безотчетно он вошел в церковный двор. Вороны перелетели с дерева на дерево. Тяжелые взмахи крыльев. Взмахи, как всплески. Грозные крики. Крики-проклятия. В церкви пел хор: «Славлю тебя, господи, за все».

— Славлю тебя, господи, за все, — повторил Осип. Он вошел в церковь, снял цилиндр, перекрестился. По стенам горели свечи. На Осипа смотрел с иконы Христос.

Он вышел из церкви с твердым убеждением никуда не уезжать, нигде не скрываться и жить так, как когда-то — когда не было войны, не было расстрелов и не было голода.

3

Дядя Осип разделся, поцеловал свояченицу в щеку, каждому из племянников руку пожал. Прошел в комнату Сани и Алеши, оглядел спальню, где ныне, кроме материной кровати, стояла Володина — прежде Володя спал в прихожей, — оглядел залу и даже кухню — все с придирчивым вниманием.

— Чисто у вас, светло, — сказал он одобрительно. — И как ты со всем справляешься?

— Бывало и не с таким хозяйством справлялась.

В этих словах свояченицы дяде Осипу почудился, наверное, намек на ту неудачную поездку матери в Ессентуки. Склонив голову с мягкими, сильно поредевшими волосами, он сказал тихо:

— Знаю, что обидел тебя. Прости, Дуся. Я перед всеми вами сильно виноват.

— Ладно, Осип. Я уж и не помню. Как дела-то твои?

— Какие мои дела, — вздохнул Осип и посмотрел в окно. — Дела швах. Разорился давным-давно. А все еще хожу в буржуях. — Он усмехнулся криво, одним ртом. — А Николай уехал? Жаль, было у меня дело до него.

— Он в отъезде. Илья тоже.

Мать не удержалась, стала читать Осипу письмо сына, а Осип кивал головой: «Да, да, это очень…» Но заметно было: не слушает.

— Ты позволишь мне закурить?

Он насыпал в обрывок газетины горсть махорки. Братья изумились: дядя Осип курит саратовскую махру. А когда-то лучший месаксудиевский табак, папиросы «Дукат» высший сорт и экстру — не иначе. Он курил жадно, глубоко затягиваясь, что-то обдумывая про себя.

— Ну, а вы как, ребята? — Он привлек Володю, обнял и сразу отстранил. — А помнишь, Дуся, как мы Новый год праздновали вместе? Лет двадцать назад.

— Конечно, помню, Осип. Ты был очень гордый в молодости, как, впрочем, всегда.

— Да. Да. Смирился гордый человек.

— Может, чаю попьешь с нами?

— Спасибо. Мне домой пора. Мои волнуются: я с самого утра отсутствовал.

— Где же ты был, Осип?

— Гулял. Был в церкви.

— Ты разве верующий?

— По семейной традиции, — он улыбнулся, и глаза улыбнулись. — Дуся, приютишь Николашу, если что со мной?..

Он поднялся и так же просто, не спеша, попрощался. Незаметно ушел, тихо. Как сказал бы Илья: подобно призраку. И было непонятно, зачем приходил.

— Значит, беды ждет, сердцем чувствует, — сказала мать.

И это была правда. Через несколько дней дядя Осип арестован был как заложник. Мать, получив это известие, опустилась на стул и сложила ладони, качая головой, что означало: «Плохо дело». Вести с фронтов были отчаянные, и ненависть с обеих сторон непомерная.

4

Санька, громыхнув каблуками рваных сапог, вошел в комнату, сбросил шинельку, сказал:

— Мама, я записался в Красную Армию. Я решил это сразу, как только получили письмо Ильи. Только не сердись, не отговаривай, дело сделано!

Мать подняла на него темные, не потерявшие блеска глаза:

— А об нас троих подумал, когда «дело делал»?!

— Мама, — сказал Санька смешавшись, но ненадолго. — Ты посмотри на карту, которая в газетах напечатана. Кругом белые. Со всех сторон черные стрелы — это все они. От Советской Республики совсем мало остается. Что же мне: ждать, когда ничего не останется? Нет, этого не будет, это я тебе говорю как бывший красногвардеец! — Он даже зарделся весь при этих словах.

Мать обняла Володьку, наблюдавшего эту сцену.

— Все оставляют нас. Никому более не нужны.

Однако Володькино любопытство было возбуждено до крайности, и он сказал:

— А тебе красноармейский паек дадут?

— Дадут, — ответил Санька.

— А новые сапоги?

— И новые сапоги.

— И гимнастерку?

— И гимнастерку. Из английского обмундирования.

— А штаны?

— Отвяжись! — сказал Саня, оскорбленный наконец грубо материальным характером Володькиных вопросов.

Саня ждал оформления со дня на день, а когда оно состоялось, он не особенно о нем распространялся. Дело в том, что его зачислили в мусульманский полк, и в нем, могло оказаться, никто по-русски не говорит, а главное — в музыкантский взвод.

— Как же ты будешь играть на трубе, если тебе еще в детстве говорили: валяй на оглобле! — сказал Алешка. — Ты сколько раз пытался что-нибудь подобрать на мандолине, а получается только тринь-бринь.

— Возможно, мне надо будет не на трубе, а на пианино играть, — сказал Санька, забыв на минуту, куда и зачем его зачисляют.

Алешка засмеялся, и Санька, подумав, неожиданно сказал:

— Пусть другой в дудку дудит, а я потребую винтовку, я ни за что не останусь в музыкантском взводе! — Он снова распалился, Саня, щеки у него разгорелись.

Алешка оглянулся, кто-то стоял в дверях. Это была тетя Серафима, родная сестра дяди Осипа. Она была в черном пальто и черном платке и безмолвно стала на пороге. Скорбное лицо ее слишком много выражало.

— Дуся… — сказала тетя Серафима. — Осип расстрелян.