История четырех братьев. Годы сомнений и страстей - [25]

Улица совсем обезлюдела и казалась еще странней, еще невзаправдашней прежнего.

Гуляевы простились с хозяевами, что призрели их, и отправились. Кое-где еще гремели одиночные выстрелы. Горожане выходили из домов, опаленных огнем, с пробоинами в окнах. Алексей с Володей набрали целую гору патронов, но мать торопила их: «Домой, домой!»

На Артиллерийской в одном конце сгорело два дома и в другом конце. Пес Полкан встретил их едва ли не на углу. Он прыгал, как подброшенный, упирался передними лапами матери в грудь, стараясь лизнуть в подбородок, отскакивал и с визгом бросался снова, а Володьке с Алешкой все лицо облизал.

— Полкан — где воблу отроет, которую еще в начале холодов зарыл, где еще что, и вот так две недели питался! — сказала Шурочка, переждавшая вместе с матерью пожары в одном из соседних подвалов.

Они поднялись по лестнице. Мать открыла дверь. По комнатам разгуливал холод, и во всем было нежилое, остылое. А калачи оказались в самый раз — румяные и поспевшие, нисколько не подгорели. Только подсохли. Братья тотчас их расхватали.

Они едва успели набрать дров и затопить печь, как в квартиру вбежала материна приятельница по двору, работница маслобойного завода, и зашептала ей на ухо. И ушла.

— Саня! — сказала мать с волнением, торопясь. — Сними шинель. — Она не дала ему опомниться, стащила с его плеч шинель реального училища с блестящими пуговицами, быстро и аккуратно подсунула под матрац, а ему откуда-то вытащила ватник. — Надевай! Живо!

На лестнице загремело. Вся семья, выбежала на веранду: «Отец!»

Это был не отец. Это был человек в кожанке, с наганом в руке, поднятым вверх, на уровне плеча, и рядом солдат с винтовкой наперевес — широкоскулый, с раскосыми глазами.

Человек в кожанке, держа палец на спусковом крючке, направил наган в Санькину грудь и сказал:

— Ты реалист. Признавайся. Я с улицы видел: ты по веранде прошел! — И казалось, он только звука ждал, на челюстях играли желваки.

— Ну что вы, — быстро заговорила мать, подавшись на полшага вперед, словно готовясь принять пулю на себя, — он никогда не был реалистом, вы ж видите, какая семья, он в депо работает, в железнодорожном депо, а отец — депутат Совета…

— Отойди в сторону! — сказал человек в кожанке.

Рядом, на соседней веранде стоял жилец. Это был бородатый мужик лет тридцати, прозванный братьями Гуляевыми «Куда ветер дует». Человек этот был неопределенной профессии, чем зарабатывал — бог ведает, а убеждения менял по обстоятельствам. Еще год назад он говорил: «Государь император знает, что делает. Со смутьянами надо покончить, тогда и войну выиграем». После свержения царя: «Разве он чего понимал, Николашка? Пьяница был горький. Львов с Милюковым — гениально природой одаренные люди». Во времена Керенского он славил Керенского. После падения Временного правительства клял Керенского и внушал Гуляевой как бы по секрету: «Самая правильная партия — есеры! Правильней нет». Перед началом боев в городе: «Солдатня да оборванцы из Красной Гвардии — разве им можно власть дать?» Зато полчаса назад он встретил Гуляеву словами: «Поздравляю! Наши-то, а? Мо-о-лодцы!» И вот этот человек теперь стоял на пороге и смотрел внимательно и безмолвно.

— Не отойду, — шепнула мать, заслонив собой Саньку.

— А этот — гимназист? — сказал человек в кожанке, глазами показывая на Алексея.

— Ему и всего-то одиннадцать лет, — сказала мать, почти на два года убавив Алешкин возраст.

— Против нас и такие дрались, — скупо сказал человек в кожанке, не опуская нагана и вновь переведя взгляд на Саньку, словно испытывая тяжесть этой мгновенной, плотно нависшей тишины. А сосед недвижно стоял на пороге.

На лестнице опять шаги, братья словно сквозь марево увидели перед собой самодовольную физиономию Горки, и вряд ли у кого из них сердце не покатилось холодным комком в груди. Но тут на лестнице загремело вновь, казалось деревянные ступени сейчас обломятся — то поднялись быстрей ветра отец с Фонаревым, оба заросшие, не узнать. Фонарев, еще не остыв после боя, в распахнутой матросской шинели, с открытым воротом бушлата, направил огромный маузер на кожанку и рявкнул сорванно:

— Опусти револьвер, га-а-д! Опусти, говорю!..

Гуляев-отец властно сказал солдату-монголу:

— Отдай винтовку! — И выхватил, вырвал у него из рук.

Человек в кожанке опустил револьвер. Он стал белей снега.

— Отдай револьвер! — сказал Фонарев. — Кожа-а-н-ку надел!

— Не отдам.

— Работу себе нашел! — сказал Фонарев. И к Гуляеву-отцу: — Я сведу его в Крепость. Ты подожди, Я мигом. — Затем вновь к человеку в кожанке: — Пойдем. Пойдем, говорю! — И он повел его, не выпуская из руки свой маузер.

Рядом с человеком в кожанке пошел солдат с широкими скулами и узкими раскосыми глазами, которому Гуляев вернул винтовку, перед тем разрядив ее.

Гуляев мог наконец обнять жену и детей. Соседний жилец скрылся в своей комнате, Горка исчез, испарился.

Отец сразу же стал утешать мать.

— Старшего Зубина, гимназиста, убили на глазах родителей, — сказала мать. — С чердака стащили. А ведь он несмышленыш. Его на медные деньги учили, как и я своих.

Отец схватил в кулак жесткую отросшую бороду; глаза белые, горят своей верой, как у раскольника, и смотрят вдаль, поверх головы матери.