История четырех братьев. Годы сомнений и страстей - [20]

Он вышел из-за дерева и стал целовать ее руки, лицо…

— У тебя такой вид. Что-нибудь случилось?

— Да так… — Он сморщил лоб. — Там, на площади, Афоню-дурачка казаки… конями затоптали.

— Боже, зачем им? Такая свобода, и вдруг… Бедный Афоня! Я так живо представляла его по твоим рассказам…

— Уедем со мной. Я буду работать… Я тебя никогда не оставлю.

— Нет, без папиного согласия… Я у него одна. И мне рано еще.

— Хорошо. Я пойду к твоему отцу и скажу. Мы должны обручиться.

Она отрицательно покачала головой.

— Твои споры с папой… Он негодует: как можно требовать прекращения войны?! Он скажет: надо снять с себя студенческую тужурку и крепко держать винтовку в руках, пока на полях сражений льется русская кровь.

— Если ты тоже так думаешь, я пойду в армию.

— Нет, Илюша. Сейчас не 1812 год. Я совсем не хочу, чтобы ты сложил голову неизвестно за что.

— Ладно, — решился Илья. — Жди меня здесь.

— Виктор Максимович, я к вам, разрешите?

Учитель сидел за большим столом, на котором были разложены книги, бумаги, стояла мраморная чернильница. Он повернул голову к Илье — лицо породистое, прямой нос, глаза серые, сумрачные.

— Заходите, заходите, молодой человек. Прошу вас, — он показал рукой на кресло.

Илья сел на краешек.

— Что скажете приятного?

— Я люблю вашу дочь, Виктор Максимович!

— Большая честь.

— Я хочу, чтоб вы знали, что я ее никогда не оставлю. И прошу ее руки.

— Скажите, какая деликатность… в наше грубое время! И какая нынче поспешная молодежь! Вы сами еще ребенок, а уж хотите жениться.

— Я студент-медик.

Учитель взял со стола бронзовую статуэтку бегущей девушки и стал вертеть ее между пальцев.

— А кормить… На что вы собираетесь кормить свою супругу?

— Устроюсь по вечерам работать.

— Миленькая жизнь. Идет кровопролитная война, а вы мечтаете о семейном счастье. В стране голод смотрит в глаза… Это безответственно, молодой человек.

— Я все продумал, господин учитель.

— Между прочим, каких вы придерживаетесь взглядов? Монархических, эсеровских, или вы эсдек?

— Я не интересуюсь политикой. Врач должен лечить больных, кто б они ни были: буржуа, дворяне или рабочие, ловцы на Каспии.

Учитель усмехнулся:

— Где нам до дворян! Вы — из пролетариев. Вам безразлично, по какому пути пойдет Россия?

— Россия — свободная республика, и этого довольно. Будет Учредительное собрание. Оно все продумает.

— Россия — волнующийся океан. Как я могу отдать вам свою дочь?! Это все равно, что я взял бы и… — он швырнул статуэтку в слабо освещенный угол кабинета. — Моя дочь не статуэтка!

— Я тоже так считаю, — Илья поднялся с кресла. — Жизнь меняется. А вы этого не хотите признать.

— Да, распалась цепь времен, — сказал учитель самому себе.

— Прощайте, — Илья повернулся и вышел.

7

Уже более полугода Николай Алексеевич жил дома, встречался с людьми и делал то, что подсказывала совесть, а все же… все же чувство недовольства собой, непривычное для него, являлось — и не редко. И это при всей-то его занятости! С промышленниками разговаривать он не научился. Не хватало у него терпения. Да и они волком глядели, а ведь пора бы взять в толк: не прежнее время, порядки не те и люди изменились!

Подчас его одолевали странные сны: большие уловы, рыба — горами, и бьют хвостами осетры, мечутся, и вся гора рыбная шевелится, стонет, и он стонет вместе с ней. А жена толкает под бок, он откроет глаза и вновь — тот же сон. И казалось, вздымаются тяжелые зеленоватые воды Каспия, захлестывают его подчалок и его с головой накрывают, а он силится выбраться… Да, море, лов звали его, томился он в городе.

Лучшие часы его были, когда отправлялся с группой рабочих за город, учил стрелять из винтовок. Винтовочек потихоньку-полегоньку прикапливали, хотя стреляли, осторожности ради, холостыми.

Возвратясь домой, он не сводил глаз с жены, а оставшись наедине, начисто забывал свои годы, что стало для нее несколько даже утомительно.

— Веришь ли, — говорил он, — даже в окопе… Тут снаряды летят с подвыванием таким, над головой смерть кружит, а я вижу тебя шестнадцати лет и двадцати. И теперешняя ты мне не кажешься старше… И я только думаю: хотя бы мне этот обстрел пережить, и я напишу ей и скажу то, чего ранее не успел сказать…

— Ты бы лучше о деле что-нибудь… — сказала она.

— Это и есть дело. Первей первого… А первое дело, думалось тогда, самодержавию каюк. Второе: детей наставить, чтоб не ветрогонили, а учились. Третье мое дело — морское. А между делами самому хотя бы по книжкам получиться, серость свою поуменьшить.

— Какое еще морское! — отвечала она. — На море более не пущу!

Вот так они разговаривали, и отец делал кое-что по дому.

Рылся он и в Санькиных книгах и однажды из-под кипы, — Нат Пинкертонов Санька успел выдворить вон, — вытащил «Астраханский журнал», старый, довоенный, 1910 года, и углубился в чтение, а потом вдруг стал хохотать на весь дом и допрашивать Саньку:

— Ты откуда это взял, а? Кто тебе принес?

— Не помню. Из наших реалистов кто-то… У его бати библиотека, — осторожно ответил Санька.

А отец крикнул в открытую дверь:

— Нет, ты послушай, мать, ведь я семь лет назад и думать не думал, что такое могут в журналах печатать, и не в подпольных, нет, боже упаси. Ты пойди послушай!