История болезни - [15]

― Эй, ты извини, я даже не расслышал как тебя зовут. Но я слышал, что Люська хвасталась твоим английским, как будто это она тебя научила. Ты что, действительно, знаешь язык? ― я оторопело кивнула. ― И говорить можешь? ― я что-то утвердительно проблеяла в ответ. ― Ну, так оставайся, поможешь, а то я со своим бразильцем никак не договорюсь.

И я осталась. Если вы думаете, что я сейчас начну рассказывать, что я понимала, какое счастье мне привалило, что я не спала по ночам, мечтая о том, как приду в «башню» следующий раз, как я надеялась, что наступит день и случится «настоящее» свидание, то вы ошибаетесь. Если бы я тогда, хоть что-то знала о духовной практике буддизма или хотя бы о его философии, то я бы сказала, что это был период моей жизни, когда я в совершенстве постигла пребывание в «здесь и сейчас». Я переживала то состояние полноты пребывания, которое так заманчиво описано всеми величайшими духовными учителями и так блистательно опошлено толпами профанов.

Впервые после того, как меня вынули из петли, впервые в почти уже взрослой жизни ко мне вернулось острое чувство собственного бытия. Я чувствовала себя живой и существующей. Существующей по факту, независимо ни от кого и ни от чего, и не потому, что мое отражение можно увидеть в зеркале или витрине, и я числюсь в списках своего факультета. Это было так важно, так сильно, что не оставляло места для мыслей о будущем, планах на дальнейшую жизнь и вообще для всех тех мыслей и волнений, которые должны бы возникнуть в голове у молодой девушки в период первой любви. Как можно было думать о том, что будет, когда в каждую минуту все уже было. Господи! Как я, оказывается, хотела быть!

«Знающий не говорит, говорящий не знает». Почему они все так много говорили?

Я приходила почти каждый вечер, когда в «башне» никого уже не было. Мы разговаривали с бразильцем, который бесконечно рассказывал про свой дом на берегу моря, и мы надеялись, что не врал; с испанцем, который говорил, что он художник; со студентом из Германии и еще с какими-то людьми, о которых я уже теперь ничего не помню.

В институте, в курилке, стали поговаривать, что университетское начальство озверело, и что Яков вынужден почти никого не пускать, потому что они грозятся иначе закрыть радиостанцию. Этот слух Яков усиленно поддерживал, чтобы быть свободнее, но не поссориться ни с кем. Я прятала свои посещения «башни» от всех, и особенно от Люськи, как разведчик прячет ключ от шифра. Мне было легко, ясно и спокойно.

Однажды Яков, который, как выяснилось, говорил по-английски не на много хуже меня, бодро и весело стал рассказывать бразильцу, что хоть он и не на вилле у моря, но и ему тоже совсем не плохо в его университетской башне, потому что с не давних пор у него есть замечательная подруга, с которой он его, бразильца непременно познакомит при первой же встрече, но только после того, как на ней женится, чтобы она уже ни как не могла соблазниться экзотическим бразильцем.

Я сидела у него на коленях, больше просто негде было, наушники были одни. То шепотом подсказывала нужные слова, то переводила, то, что он не понимал в своеобразном английском бразильца… У меня было в тот момент все, о чем только можно было мечтать: была я, и я была не одна. И мне было даже не очень важно, о чем он там треплется с этим нереальным бразильцем, который, если и существует, то так невообразимо далеко и в таком странном мире, что как бы и не существует вовсе. Окон в башне не было, свет и звуки улицы сюда не долетали, время внутри башни и снаружи не совпадало. Это был наш мир, и наше время. И у этого места была совершенно отдельная география.

Только когда сеанс закончился, я, дура, поняла, глядя на Якова, что это был никакой не треп, а так он и думает и что он вообще-то уже все решил, и что никто и не собирается ничего обсуждать или спрашивать. Но это мое молчаливое понимание, что-то мгновенно изменило, что-то разрушилось с бешенным выбросом энергии. Свет. Откуда-то взялся яркий солнечный свет?..

Я могу сказать только банальное: я не помню ни того, как нас бросило друг к другу, ни как мы оказались на полу, мы даже не целовались. Я помню жар тела и холод бетонного пола, я никогда не забуду запах, первый в моей жизни запах возбужденного мной мужчины, и практически мгновенный, первый пережитый мною от полноты чувств и ощущений оргазм. Правда, я тогда и слова-то такого не знала. Хотите ― верьте, хотите ― нет. И внезапно побелевшие губы, и остановившиеся глаза Якова.

―Так не будет. Я хочу, чтобы все было по-человечески.

Онемевшая и растерянная, я была согласна на все. Думаю, что он знал, о чем говорил, и мне оставалось только довериться. Для меня этот мир пока почти не существовал.

Он позвонил на следующий день.

― Приезжает мой младшенький. Мы идем в кино, я зайду за тобой в шесть.

А потом, как зима на коммунальщиков, на студентов навалилась сессия, и было совершенно некогда видеться, и только короткие, как донесения с поля боя сообщения.

― Зачеты сдал.

―Осталось еще три экзамена, остался последний.

Город, в котором я родилась, старый, красивый и уютный. Он действительно стоит на холмах, и его улицы достаточно круты, чтобы зимой было просто невозможно идти вниз по улице, если ее еще не успели почистить. Правда, это бывало очень редко. Были такие замечательные люди ― дворники. Они успевали это сделать до того, как большинство жителей выбиралось из дома. Все мое детство и юность в разнообразной утренней музыке родного города отслеживалось присутствие этой ноты: тональность которой менялась только от времени года. Это было или шарканье метлы или скребущий звук лопаты. Говорят, что такие люди ― дворники, есть и сейчас, но я полагаю, что это понятие сменило свое исконное содержание, как и многие другие за вечность, прошедшую с тех пор.