История альбигойцев и их времени (часть вторая) - [53]

Он стал казуистически оправдывать насилие: отцы наказывают своих детей, поучая их, Бог в своем милосердии так же поступает с людьми. Строгость — та же любовь. Любить надо и друга, и врага. Еретик — враг, но он погибает, тонет, христианское учение требует спасти его; конечно, лучше прибегнуть к силе и удержать его на краю пропасти, чем допустить до гибели. Гибель духовная еще ужаснее — она преследует и в загробной жизни. Зло не в насилии, а в допущении равнодушия и снисхождения к судьбе погибающего. Наказать, истязать еретика, — значит воздать ему любовью; оставить его в заблуждении, хотя бы после бес полезных усилий, предоставить самому себе, — значит на нести ему зло, вопреки евангельскому учению.

Так, гонение явилось заветом Евангелия; терпимость - преступлением против веры. Если не на всех действуют на казания, если иные до самой смерти остаются при своих убеждениях, то не следует же отказываться от излечения болезни, если есть несколько неизлечимых. Оружием такс го излечения служит светская власть, умеющая владеть свет ским мечом.

«Власть, вверенная Цезарям, должна служить прежде всего на защиту дела Божия, — вторил Августину его друг Амвросий Миланский, — и на прочищение людям пути к небу. Только единая истинная вера может быть исповедус ма во владениях христианских государей. О терпимости к язычникам, евреям, еретикам и врагам Церкви не можем быть и речи. Если люди, власть предержащие, не преследу ют преступников, то они их соучастники, а какое же прс ступление может быть важнее того, которое совершается против Высшего Существа? Эти меры преследования и наказания если не уничтожат зла, то воспрепятствуют ею дальнейшему проявлению и, во всяком случае, подавят соблазнительный пример».

Августин в знаменитом споре с пелагианами отнял у человека всякую свободу воли. Мир в его «Граде Божьем», где в жертву логике приносилось все остальное, представлялся разделенным на праведных и неправедных. Одних Бог предопределил к бесконечному блаженству, а других осудил на вечную смерть. Исключения не может быть: один наследники благодати, другие сыны осуждения. Не кат-лики, и тем более язычники, не могут быть добродетельны и никогда не попадут в первую категорию. Их добродетель греховная, лучшие из язычников — служители славе, следующие злому побуждению; они от мира, а «всяко еже но от веры, грех есть»; они навсегда лишены благодати, а без нее не может быть добра, даруемого только Господом.

Такое учение служило прекрасным подспорьем оправданию нетерпимости, делавшейся благодетельным сред ством спасения, целительным лекарством, которое приводит человека, хотя бы против его воли, к духовному здоровью, причисляет его к тем, на кого может снизойти благодать.

«Позволяет ли Евангелие такое понуждение личности против ее воли?» — спрашивал сам себя Августин. И отвечал… положительно. Он основывался на притче Спасителя о гостях званых и избранных, в которой господин приказывает рабу идти по дорогам и изгородям и, кого встретит, убедить прийти к нему, чтобы наполнился дом его, так как оставалось еще свободное место[25]^. Выражение «убедить прийти» было с намерением неверно переведено: «compellere intrare» — заставить, понудить войти. На этих словах, как на священных, окончательно утвердился Августин в своих доводах. Видимо, переводчик руководился в своем переводе тем духом нетерпимости, который успел проявиться тогда в Римской Церкви, но это знаменитое выражение «compellere intrare» обречено было сыграть свою историческую, печальную роль. Оно стало как бы моральной опорой инквизиции, ее аргументом, исходным мотивом ее апологетов.

Замечательно, что эта теория созрела одновременно с фактом гонения еретиков. Августин считается у католиков величайшим богословом. Он, можно сказать, создал, изложил, если не завершил католическую догматику. Он считается в Западной Церкви высочайшим авторитетом. Его суждения и воззрения — изречения оракула; отступить, уклониться от них — значит быть близким к ереси. Он оказал такие великие услуги католицизму своей борьбой, жизнью и своими замечательными сочинениями, что связал неразлучно с ним свое имя. Понятно, какое обаяние оказывала на позднейшие поколения, потерявшие основы цивилизации, эта талантливая защита нетерпимости, достойная по своей энергии лучшего применения. Сотни лет она продолжала воспитывать их. Понятно, что святейшая инквизиция Лангедока и Испании всегда искала в сочинениях Августина главную основу своих доводов.

Светская власть, в свою очередь, следуя примеру Феодосия, прозванного Великим, этого императора половины вселенной, знаменитого законодателя и устроителя государства, спешила оказать требуемую поддержку духовенству. Папа Лев I провозгласил, что «власти нужны в среде Церкви для того, чтобы то, чего священник не может сделать проповедью учения, они выполняли страхом наказания» (20). Римская Церковь брала на себя обязанность судить, а властям предлагала быть палачами.

В этот-то решительный момент в Церкви проявляется внутреннее, еще малозаметное разделение на две половины. Восточная Церковь не стремится к созданию внешнего выражения единства, подобно Римской; она довольствуется единством внутренним, основанным на духе любви и веры. Она не знала классической традиции единообразия форм, традиции глубоко древней, и не намеревалась организовать политической корпорации из общества верующих духом; она не стремилась к государственным идеалам. Между тем как Римская Церковь усваивала воинствующий тип и, встречая на пути светскую власть, старалась подчинить ее себе как орудие для личных целей, ревниво наблюдая за ее силой. Восточная, занимавшаяся разработкой догматов, бросила из рук всякое оружие, еще задолго до фактического разделения, и добровольно предоставила императорской власти охранение своего внешнего единства. В то время, как римские первосвященники старательно и даже резко делили обе власти, в Византии они смешивались. Восточные императоры, смело издавая церковные законы, мало помалу подчинили себе патриархов, затмили их в блеске своего добра. И хотя власти не вмешивались в вопросы бо гословские, но ход событий вынуждал их быть покровите лями и защитниками веры — тем самым они уничтожали возможность образования на своих глазах особой воинству ющей церковной силы, которая могла бы выступить против кого-либо под знаменем креста.