Историки без принципов - [5]

Все это прекрасно. При такихъ правилахъ рѣчь становится заманчивою и капризною. Дается полная воля движенію мысли, дается способъ затронуть у читателя самыя чуткія струны, и, если все это дѣлать умно и выражать точнымъ и легкимъ языкомъ, то можно очень успѣшно и другихъ забавлять, и самому забавляться.

Но нельзя такимъ образомъ писать исторіи. Нельзя писать исторіи, не имѣя ясныхъ принциповъ, не становясь на совершенно опредѣленныя точки зрѣнія. Такъ называемая объективная исторія, мечта о которой очевидно очень нравится Ренану, есть дѣло совершенно пустое, потому что невозможное. Исторія открывается намъ лишь настолько. насколько мы способны ее понять. насколько успѣемъ углубить и расширить тѣ основанія, на которыхъ опираются наши сужденія. Если мы питаемъ извѣстное чувство, проникнуты извѣстнымъ убѣжденіемъ, то въ исторіи мы можемъ найти это чувство и убѣжденіе, и по ней можемъ изучать его правильную сторону, его дѣйствительный корень и силу, и понять сторону неправильную, которую оно въ насъ, можетъ быть, имѣетъ. Мы можемъ посредствомъ исторіи безъ конца работать надъ своими мыслями, очищая и развивая ихъ до большей и большей свободы и полноты. И, насколько въ насъ созрѣетъ мысль, настолько и озарится передъ нами исторія; ибо объ ней конечно гораздо вѣрнѣе, чѣмъ объ Гомерѣ, можно сказать, что она дастъ всякому столько, сколько кто можетъ взять.

Но, если мы ничего взять не можемъ и не хотимъ, то есть, если мы не вѣримъ ни въ разумъ, ни въ человѣка, ни въ религію, — вообще не имѣемъ никакихъ точекъ опоры для сужденій, никакого зерна для развитія убѣжденій, если мы приступаемъ въ исторіи, такъ сказать, съ пустыми руками, то мы съ пустыми руками и отойдемъ. Мы можемъ написать какую-нибудь хронологію, перечень событій, собраніе замѣтокъ, но исторіи у насъ не выйдетъ. Или, если мы очень будемъ стараться, то у насъ пожалуй выйдетъ исторія, но только такая, которая, какъ въ зеркалѣ, отразитъ насъ самихъ, то есть будетъ доказывать, что вѣрованія людей всегда были заблужденіями, что цѣпь событій не имѣетъ смысла, что въ человѣчествѣ вѣчно происходитъ безплодное вращеніе тѣхъ-же страстей и увлеченій, словомъ, что вся исторія пустяки, и поучительна только потому, что доказываетъ справедливость нашего равнодушія и сомнѣнія, нашей пустоты.

Этотъ результатъ можетъ быть высказанъ конечно въ различномъ тонѣ. Онъ можетъ быть выраженъ съ горечью, показывающею, что человѣкъ жадно искалъ истины, томился по ней, но не успѣлъ ея найти. Taкое чувство естественно и правильно. Но, когда въ тонѣ подобной исторіи мы слышимъ самодовольство ученаго, думающаго, что онъ исполняетъ прекрасный научный трудъ, то это будетъ уродливость, въ сущности весьма печальная.

IX Сентъ-Бёвъ

Взгляды Ренана на дѣло исторіи очевидно вполнѣ совпадаютъ съ мыслями Сентъ-Бёва о томъ-же дѣлѣ. Сентъ-Бёвъ написалъ исторію французскихъ янсенистовъ, которыхъ называетъ людьми благочестивыми, «святымъ племенемъ». Кончивъ эту исторію (пять томовъ, подъ заглавіемъ Port Royal), онъ оглянулся на свой двадцатилѣтній трудъ и искренно высказалъ нѣсколько мыслей, которыя съ радостію приводитъ Ренанъ.

«Какъ я ни старался», говоритъ Сентъ-Бёвъ, «я былъ и остаюсь только изслѣдователемъ, только искреннимъ, внимательнымъ и взыскательнымъ наблюдателемъ. И даже, по мѣрѣ того, какъ я подвигался впередъ, когда очарованіе исчезло, я и не хотѣлъ бытъ ничѣмъ инымъ. Мнѣ казалось, что за отсутствіемъ поэтическаго пламени, которое раскрашиваетъ, но и обольщаетъ, нѣтъ болѣе законнаго и болѣе почтеннаго употребленія ума, какъ видѣть вещи и людей какъ они есть, и изображать ихъ такъ, какъ ихъ видишь, описывать вокругъ себя, по долгу служителя науки, разновидности рода человѣческаго, различныя формы человѣческой организаціи, странно видоизмѣняемой, съ нравственной стороны, въ обществѣ и въ искусственномъ дедалѣ ученій. А какое ученіе болѣе искусственно, чѣмъ ваше! Вы (т. е. янсенисты) вѣчно говорите объ истинѣ и вы всѣмъ пожертвовали тому, что явилось вамъ подъ этимъ именемъ: я былъ на свой ладъ человѣкомъ истины, былъ такъ далеко, какъ только могъ ея достигнуть».

«Но вѣдь и это — какъ это мало! Какъ нашъ взглядъ ограниченъ! какъ скоро останавливается! какъ онъ похожъ на свѣточъ, зажженный на минуту среди безмѣрной ночи! И какъ тотъ, кто всего ближе принималъ въ сердцу познаніе своего предмета, для кого было высшею наградою — уловить его, и высшею гордостью — изобразить его, чувствуетъ себя безсильнымъ и ниже своей задачи въ тотъ день, когда, видя ее почти оконченною и результатъ добытымъ, онъ сознаетъ, что въ немъ затихаетъ охмѣленіе силы, и что имъ овладѣваетъ окончательная слабость и неизбѣжное отвращеніе, и когда онъ замѣчаетъ въ свою очередь, что и самъ онъ есть лишь одна изъ мимолетнѣйшихъ иллюзій въ нѣдрахъ безконечной иллюзіи».

Слова эти прекрасны по чувству боли, глубокой тоски, которыми проникнуты. Вотъ умное и точное выраженіе того душевнаго состоянія, въ которое необходимо придетъ историкъ безъ всякихъ принциповъ, если онъ не риторъ, а серьезный человѣкъ.

Но Ренанъ нимало не думаетъ тосковать. Выписавши это грустное размышленіе, онъ весело выражаетъ свое сочувствіе Сентъ-Бёву.