Историк - [31]
— Линялое празднество, — вслух заметила я, и отец рассмеялся.
— Ты умеешь уловить дух места, — сказал он. — Венеция знаменита карнавалами, и ее не смущает обветшалый наряд, пока весь мир стекается сюда, чтобы полюбоваться им.
Он обвел рукой кафе под открытым небом, — наше любимое после «Флориана», — потных туристов с их шляпами и разноцветными рубашками, хлопающими на ветру.
— Дождись вечера, и ты не будешь разочарована. Освещение сцены не должно быть слишком ярким. Ты еще обомлеешь, увидев, как все преобразится.
Пока что я втягивала через трубочку оранжад, и мне было так хорошо, что не хотелось шевелиться: вполне подходящее настроение, чтобы дожидаться приятного сюрприза. Это было последнее горячее дуновение лета перед тем, как осень вступит в свои права. Осенью вернутся школьные уроки, и, если повезет, меня ждут новые поучительные странствия с отцом в соответствии с картой переговоров, компромиссов и взаимо-невыгодных договоров. Этой осенью он снова собирался в Восточную Европу, и я уже выговорила себе право его сопровождать.
Отец допил пиво и пролистал путеводитель.
— Да! — объявил он ни с того ни с сего. — Вот и Сан-Марко. Ты знаешь, Венеция веками соперничала с Византией за владение морями. И похитила у Византии немало сокровищ, в том числе и эту вот квадригу.
Я задрала голову к барабану купола, где медные кони, казалось, вращали его крытую свинцовыми листами громаду. Вся базилика словно плавилась в этом освещении — пронзительно ярком и горячем.
— Да и вообще, — добавил отец, — собор Святого Марка построен в подражание стамбульской Святой Софии.
— Стамбульской? — коварно переспросила я, наклоняя стакан, чтобы вытряхнуть льдинку. — То есть он похож на Айя-Софию?
— Ну, Айя-София, конечно, носит следы оттоманского завоевания, так что снаружи ее обступают минареты, а внутри ты найдешь щиты с отрывками из Корана. Там можно воочию увидеть слияние Востока и Запада. Но вот большой верхний купол, определенно христианский и византийский, очень похож на Сан-Марко.
— И тоже свинцовый, как здесь? — Я махнула рукой через площадь.
— Да, совсем как здесь, только больше. София поражает огромностью. Просто дыхание перехватывает.
— О! — сказала я. — А можно мне еще стакан, пожалуйста?
Отец бросил на меня яростно-настороженный взгляд, но было поздно. Я уже поняла, что он тоже бывал в Стамбуле.
ГЛАВА 12
«16 декабря 1930 г. Тринити колледж, Оксфорд.
Мой дорогой и злосчастный преемник!
С этого места мой рассказ начинает догонять меня — или я его, — и я должен описать события, приближающиеся к настоящему времени. На этом, надеюсь, я смогу остановиться, поскольку мне невыносима мысль, что будущее может принести с собой новые ужасы.
Как я уже говорил, я в конце концов снова потянулся к странной книге, как пьяница к стакану. При этом я уверил себя, что жизнь моя вернулась в привычную колею, что происшествия в Стамбуле, может, и необычны, но безусловно объяснимы, и только дорожная усталость заставила меня преувеличивать их значение. Итак я, в буквальном смысле, потянулся к книге, и, полагаю, описать этот момент следует без всяких иносказаний.
Был дождливый октябрьский вечер, всего два месяца назад. Начался учебный год, и я сидел в своей комнате, в приятном уединении, коротая часок после ужина. Я ждал к себе друга, Хеджеса, «дона» всего десятью годами старше меня. Он был особенно дорог мне своей застенчивостью и добродушием, манерой виновато пожимать плечами и доброй стеснительной улыбкой, скрывавшей ум такой остроты, что мне не раз случалось радоваться, что Хеджес обращает его на проблемы литературы восемнадцатого столетия, а не на своих коллег. Если бы не застенчивость, он мог бы чувствовать себя комфортно в обществе Аддисона, Свифта и Попа, собравшихся в лондонской кофейне. У него было не много друзей, он ни разу не осмелился поднять взгляд на женщину, не находящуюся с ним в родстве, его мечты не простирались за пределы окрестностей Оксфорда, по которым он любил бродить, облокачиваясь порой на изгородь, чтобы полюбоваться жующими жвачку коровами. Мягкость его проступала в очертаниях крупной головы, полных рук и в спокойных карих глазах, так что он представлялся этаким медведем или барсуком, пока наружу не прорывался его жалящий сарказм. Я любил послушать его рассказы о работе, которую он описывал с энтузиазмом, сдерживаемым лишь скромностью; а Хеджес неустанно подбадривал меня в моих исследованиях. Звали его… нет, его имя ты сам легко найдешь, порывшись в библиотеке, ведь он воскресил для простого читателя немало английских литературных дарований. Я же стану звать его Хеджес — Колючка — nom-de-guerre[15] моего собственного изобретения, чтобы в этом повествовании сохранить за ним достоинство и скрытность, определявшие всю его жизнь.
В тот вечер Хеджес собирался занести мне домой черновики двух статей, которые мне удалось выжать из поездки на Крит. Он по моей просьбе прочел и выправил их; хотя он и не мог судить о верности или ошибочности моих умозаключений, касающихся торговли в античном Средиземноморье, зато писал он, как ангел — из тех ангелов, тонкость которых позволяет им собираться на острие иглы, — и часто предлагал мне стилистические поправки. Я предвкушал час, посвященный дружеской критике, потом стакан Шерри и тот чудный миг, когда верный друг протягивает ноги к камину и спрашивает, как дела. Я не стал бы рассказывать ему о своих натянутых до звона нервах, но мы могли бы поговорить о чем-нибудь — да обо всем на свете.
