Истории от первого лица - [8]

— Это с непривычки, — говорил Ростик, умевший как никто найти самые что ни на есть достойные причины для своей лени, — привыкнешь и тоже научишься врать без запинки, как по-писаному.

А я не хотела учиться. Я переживала, когда приходилось соврать учителю, каждый раз давала себе слово больше не врать. Решиться когда-нибудь и сказать правду, вот так вот просто, откровенно: поленилась, была, скажем, на катке или в кино и потому не сумела выучить…

Но сейчас было совсем другое. Сейчас мне лгал взрослый человек, лгал, глядя мне прямо в глаза!

И вдруг я испугалась: что, если Елена Прокофьевна увидит меня и все сразу поймет?

Витька сказал:

— Я знаю, о чем ты думаешь.

— Ну и знай.

— Не надо ершиться, Катеринский, я-то ни в чем не виноват…

Он вгляделся в меня, сказал строго:

— Перестань! Слышишь?

А я ничего не могла поделать. Слезы сами собой катились по моим щекам.

— Отстань! — сказала я, злясь на самое себя. — И не разглядывай меня, я тебе не картина…

Витька отвернулся. Больше мы не сказали ни слова за всю дорогу до нашего дома.

Я встретилась с Семеном на следующий вечер.

— Хорошо покатались? — спросил он.

Я ответила по возможности небрежно, стараясь глядеть поверх его головы:

— Ничего, неплохо…

И мы заговорили о чем-то другом…

Спустя неделю вместе с Семеном и Витькой мы поехали в Сокольники поглядеть на соревнования велосипедистов.

Семен был мрачен. Все время о чем-то думал, иногда принимался насвистывать какой-то мотив и снова замолкал.

Мы долго гуляли по сокольническим просекам, смотрели соревнования, досыта наелись мороженого и выпили множество стаканов газированной воды.

Больше всех съела я — три эскимо и еще два кругляша с вафлями.

Витька с искренним удивлением поглядывал на меня:

— Смотри, Катерской, не объешься, часом!

Я обиделась:

— А тебе что, жалко?

Витька сказал уважительно:

— Знаешь, Катькин, когда ты умрешь, я уверен, твой желудок отдадут в Институт мозга, не иначе!

— Согласна, — ответила я, нисколько не притворяясь: в самом деле, не все ли равно, куда отдадут мой желудок после смерти?

Мы веселились в тот день так, как уже давно не веселились, даже Семен немножко оживился, но самое веселье ожидало нас впереди — надо ехать домой, а ни у кого ни копейки.

— Как же так получилось? — недоумевал Витька. — У меня же было целых два рубля!

— И у меня рубль, — сказал Семен.

А мне оставалось только развести руками, я с самого начала была некредитоспособна.

— Не рассчитали, — сказал Витька. — Даже домой не на чем уехать. Вот к чему приводят излишние наслаждения жизнью: вино, женщины и азартные игры…

— Пошли пешком, — предложила я.

— А не устанешь? — спросил Семен.

— Ничего, — сказала я. — Погода хорошая, дойдем…

И мы отправились пешком из Сокольников на Мытную улицу.

Постепенно спустились сумерки. Матовая, ровная синева неба темнела, становясь густо-аквамариновой, сухой, как бы таившей в себе непролитую тяжесть дождя. Но дождя не было уже целых две недели, листья на деревьях стали жесткими и пожелтели, поблекли раньше времени.

Когда мы приблизились к площади трех вокзалов, вдруг потянуло сердитым ветром близкой грозы, но гроза обманула, пронеслась стороной, — должно быть, где-то далеко, может, в Измайлове или в Кунцеве, шел дождь, а здесь по-прежнему было жарко и тихо.

Вдали послышался гудок паровоза. Он звучал протяжно и почему-то тоскливо, словно паровозу не хотелось отправляться в путь.

— Когда я слышу гудки, меня всегда тянет уехать, — сказал Витька.

— Куда?

— Все равно куда. Просто хочется сесть в поезд и катить куда-нибудь, и чтобы колеса стучали, и за окном станции, станции, леса, опять станции…

Он замолчал, задумался.

— Мой отец уехал вчера в командировку, — сказал Семен.

— Далеко?

— Нет, недалеко. В Тулу.

— Надолго?

Это спросил Витька. Семен пожал плечами:

— Дня на три, на четыре…

— Тула — это близко, — сказал Витька. — Вот, например, в Хабаровск или во Владивосток уехать — дней десять проедешь, не меньше…

Семен произнес задумчиво:

— Он обычно ненадолго уезжает…

До сих пор не пойму, почему Семен заговорил о том, о чем ему наверняка трудно, почти невозможно было говорить. А может, молчать оказалось еще труднее? Или хотелось поделиться с нами? Или просто он понимал, что об этом все знают и мы тоже не можем не знать?..

Он сказал отрывисто, глядя себе под ноги:

— Она ведь ни о чем не догадывается…

Я хотела было спросить, о ком это он говорит, но Витькины пальцы вовремя сжали мою руку.

— Она его собирает в дорогу, рубашки кладет, носки, ничего не забыла, даже пирамидон: а вдруг у него голова заболит? Он смеется: «Я же не на Северный полюс еду», — а она…

— Да пусть верит, — сказал Витька. — Это именно то, что нужно!

Семен в упор посмотрел на Витьку, словно видел его впервые.

— А я все вижу, — тихо произнес Семен. — Он говорит, улыбается, глаза щурит, а я-то все знаю…

Лицо Семена покраснело, даже шишковатый лоб его покрылся неровными красными пятнами.

— Его посылают в командировку на день или на два, а он приурочит к концу недели, чтобы под выходной вернуться к той, и весь выходной с нею, и это уже все знают, все, кроме матери…

Губы Семена дрожали, он откашлялся, провел рукой по лицу, как бы умываясь, заговорил уже более спокойно: