Исторический калейдоскоп - [71]

Логически опровергнуть эту схему трудно. Против неё протестуешь, скорее, сердцем и всем своим существом. Господство и рабство мне одинаково отвратительны, никогда не хотел ни повелевать, ни подчиняться (отнюдь не смешиваю с рабским подчинением сознательную дисциплину, необходимую в любом коллективе). Но ведь получается так, что всегда либо повелеваешь, либо подчиняешься. Равенство людей — утопия. Такая проклятая жизнь.

Проклятие труда

Столетия социальной дрессировки привели к тому, что слово «труд» стало для нас синонимом любых целенаправленных усилий. Нам вбили в голову, что труд облагораживает человека, что он делает наше существование осмысленным. Утверждается даже, что труд создал из нас разумных существ. Короче говоря, этот термин полностью замёл свои малопочтенные этимологические следы.

А ведь когда-то люди прекрасно сознавали связь между трудом и социальным принуждением. В большинстве европейских языков термин «труд» первоначально относился только к деятельности несамостоятельных людей, крепостных или рабов. В германских языках это слово означало тяжёлую работу осиротевших и обращённых в крепостную зависимость детей. В латыни «лабораре» значило «качаться под тяжестью груза» и в широком смысле имело в виду мучения и непосильный труд раба. Французский эквивалент слову труд — «травай», как и испанское «трабахо» происходят от латинского «трипалиум» — так называлось ярмо, которое использовалось для пыток и наказаний рабов и других несвободных. Воспоминание об этом ещё звучит в выражении «ярмо труда».

В русском языке слово «труд» восходит к праславянскому корню, несущему понятия «работа, беспокойство, забота, страдание, скорбь, болезнь, горе». (Кстати, и слово «работа» — однокоренное со словом «раб»).

Итак, по своему происхождению слово «труд» служит указанием на несчастливую судьбу в обществе. Это превосходно знали древние греки, говорившие, что труд — удел рабов. О проклятии труда говорит и Библия: в поте лица своего будешь есть хлеб свой…

Таким образом, труд — это деятельность тех, кто утратил свою свободу. Распространение труда на всех членов общества — это не что иное, как обобщение крепостной зависимости, а современное поклонение труду — всего лишь псевдорелигиозное возвеличивание такого состояния. Вспомним знаменитую надпись на воротах Освенцима: «Труд сделает вас свободными». Чисто оруэлловский новояз.

Человека возвышает не труд, а творческая деятельность в самом широком смысле. Творчество предполагает сосредоточенность и игру, освобождение от власти денег и собственного тщеславия. Трудятся — по необходимости, творят — свободно.

Отдавшись творчеству (повторюсь, в любой области человеческой деятельности), вы приобретаете шанс избежать самого тяжкого из существований — существования хомо лабораре, человека трудящегося.

Оригинальность и культурные влияния

Может ли творческий ум обращаться за вдохновением к плодам чужого ума? Иначе говоря, каковы отношения между оригинальностью и культурными влияниями?

Князь Пётр Андреевич Вяземский пишет в своём «Фонвизине», что Дидро, в бытностью свою в Петербурге, на одном обеде у графа Григория Григорьевича Орлова, в присутствии петербургских литераторов, «говорил через переводчика Майкову, не знавшему никакого иностранного языка, что особенно его сочинения желал бы он прочесть, ибо они должны быть чисто творческие, без всякой примеси общих форм и понятий».

Дидро искал оригинальность в невежестве. Но Майков в литературе был посредственность и оригинален разве только тем, что перевёл «Военную науку» Фридриха Великого и «Меропу» Вольтера, не зная французского языка.

Гений и оригинальность, делает вывод Вяземский, нуждаются в диалоге и заимствованиях.

Кажется, всё верно. Но на ум приходит культурная замкнутость той же классической французской литературы, сохранявшаяся до 70-х годов XIX века. Характерно замечание Тургенева: «Великое горе Золя в том, что он никогда не читал Шекспира».

Непонимание и неприятие французами чужого выводило Ивана Сергеевича из себя. «Скажите, ради бога, — писал он Анненкову по поводу французских суждений о себе самом, — почему же это непременно надо быть ослом даже и гениальному французу, как только он потянет носом другой воздух…»

Тургенева удивляла и раздражала национальная кичливость французских писателей, их культурная замкнутость и обособленность. То, что выходило за пределы Франции, их просто не интересовало. В беседе с Виктором Гюго Тургенев убедился, что французский гений «ровно ничего не видит в сочинениях Гёте».

— Как-то раз, — рассказывал Тургенев, — у нас в разговоре с ним зашла речь о Гёте. Гюго резко отрицал гений Гёте и отозвался презрительно о «Фаусте». У меня тогда мелькнула мысль: а читал ли он «Фауста»? Я осторожно задал ему этот вопрос, и он ответил решительным тоном: «Никогда не читал, но знаю так, точно я сам его родил».

Гаршин передаёт другой рассказ Тургенева о том, «что Гюго однажды отнёсся слишком скептически к немецкой драматургии и безапелляционно заявил, что Гёте написал всего одну порядочную драму — „Валленштейн“, но и та ужасно скучна». На скромное замечание относительно его ошибки в данном случае поэт Франции возразил, что он «этих немцев никогда не читает». Ту же историю с небольшими вариациями слышал Минский: «Когда я ему заметил: „Maitre (учитель), лагерь Валленштейна написан не Гёте, а Шиллером“. — „Ну, это всё равно, — отвечал мне Гюго. — Шиллер или Гёте — это одного поля ягоды, но, поверьте мне, что я, не читавши, знаю, что мог сказать и сказал Гёте, или что мог написать Шиллер!“»