Исторические повести - [94]

— Клянусь молодой луной! — воскликнул Рустам. — У нее точно такие глаза с золотыми искорками, они мне очень запомнились, и волосы такие! Поверь мне, учитель.

— А руки? — спросил задумчиво старик. — Разве у простолюдинки могут быть такие руки, такие тонкие, красивые пальцы? И нет на них следов от тяжких трудов.

— Она еще молода, учитель! — воскликнул Рустам. — У нее руки такие нежные! К тому же я знаю: на росписях во дворце нельзя изображать грубые, натруженные руки.

— Наконец-то я слышу разумное слово, — заметил Хватамсач. — Долго же мне пришлось тебя учить… И все же ты хитер, юноша, — сказал старик уже мягче. — Ты меня перехитрил! Я сказал: «Сделай изображение дочери Деваштича», а ты пошел к землепашцам искать красавицу.

— А ведь нашел? — Рустам посмотрел на учителя с надеждой и волнением.

— Нашел! — признался старик. — Девушка хороша! Что верно, то верно. Живописец должен уметь видеть красоту, — сказал он совсем тихо, но так, что Рустам услышал его. — Твоя удача!.. Но где же мы изобразим дочь афшина? Я хотел сделать это в комнате молитв. Воля господина Панча для нас священна.

— А мы сделаем это в комнате Деваштича, — предложил Рустам.

— О нет! В комнате владетеля должна быть та красавица арфистка, которую он привез из Хорезма. Он ее почитает больше своих дочерей. Он желает там иметь ее изображение. Я сам его сделаю. Но я не могу теперь тебе поручить изобразить дочь афшина. Ты не понимаешь простых вещей. Ты считаешь, что следует показать ее такой, как она есть. А нужно, наоборот, скрыть ее уродство. Ведь она уверена, что хороша собой!

— Тогда ведь получится не она, а другая, — возразил Рустам.

— Восемь лет ты учишься у меня, а все еще младенец! — покачал головой Хватамсач. — Нарисуй красавицу, но в ее одежде, и она поверит, что сама такова… — Старик снова посмотрел на изображение Махзаи. И совсем тихо сказал: — Всегда так было. В красоте истина!

Рустам вдруг почувствовал себя счастливым. Ему удалось задуманное. Не напрасно он ходил по горным деревням в поисках красивой девушки. Не напрасно прятался в саду по утрам, когда Махзая подвязывала кисти винограда. Боги помогли. Это так же верно, как верно то, что взошло солнце. Если бы старик рассердился, то замазал бы сажей изображение девушки. Бывало и такое! Но старик мудр. Живопись — дело его жизни! Как же может он осудить то, что красиво?

•

Настал день, когда Рустам смог наконец снова увидеть Махзаю. Радость светилась в ее глазах, когда он поклонился ей и сказал, что пришел посмотреть на нее и узнать, как она живет.

— Мне нечего рассказывать, — отвечала Махзая. — Я люблю, когда ты рассказываешь. Как в сказке!

— Сказку можно придумать, — отвечал Рустам. — А жизнь разве придумаешь? Я могу рассказать только о своей жизни.

— Расскажи, как ты научился рисовать. Я никогда прежде не встречала живописца. Когда я видела в храме картины, я думала, что их сделали мудрые старцы. А ты еще совсем молод!

— О, я давно рисую!

— Кто же научил тебя?

— Когда я был совсем маленький, я рисовал углем на стенах нашего дома, глиняную ограду расписывал. Я ходил по деревне и все светлые стены расписывал углем. А когда уходил с отцом на пастбище, плохо мне было.

— Ты помогал отцу пасти стадо? — обрадовалась Махзая.

Ей очень хотелось, чтобы Рустам был таким же простым, как она, как ее отец. Девушка рассуждала про себя: «Если он пастух, значит, ровня нам, а если живописец — тогда он может быть знатный».

— Я помогал отцу. До десяти лет ходил с ним на пастбище, а потом стал убегать.

— Ты убегал? Куда? — Махзае это явно понравилось.

— Два раза убегал, а потом не стал. Отец прибил.

— Бедный! Трудно тебе было?

— Трудно! Я не спал, не ел. Во сне все мерещились стены. Совсем белые. И будто я их расписываю. И не углем, а какими-то красками. Как-то отец спросил меня, не болен ли я. Я сказал, что мне плохо, что не могу жить, когда в руках у меня нет уголька, а рядом нет светлой стены.

«Вот еще причуда! — рассердился отец. — Откуда у пастуха Нанайзата такой сын!»

— Что же ты хотел рисовать? — спросила Махзая.

— Все! Все, что я видел. Мне хотелось изобразить бегущих лошадей, поле, покрытое алыми тюльпанами, горы и небо. А когда я говорил об этом, отец только кивал головой и горестно вздыхал.

«Знаешь, отец, — сказал я ему однажды. — Отдай меня живописцу. Я научусь у него чудесному мастерству и пользу тебе принесу».

А отец не поверил.

«Что ты знаешь, мальчик! — говорил он мне. — Откуда у тебя такое умение возьмется? Ты углем рисуешь, а ведь не в том искусство живописца. Вот есть в храме Панча росписи цветные. Там краски подобны живым! Небо — лазурная синева, листва сочная, зеленая, а лица у людей розовые, нежные и на всех парчовые одежды с золотыми поясами. Сразу видно — знатные господа».

И так захотелось попасть мне в тот храм! Я спросил об этом отца. А он только сокрушался, все повторял:

«Сын землепашца должен поле возделывать, сын пастуха должен пасти стада господина, а мой сын одержим. Он ищет уголь и белую стену. Горе мне!»

— Я знаю, отец твой рассердился… — прошептала Махзая. — Скажи скорее, что было дальше?

И Рустам рассказывал. Уже светила полная луна, когда они расстались.