Историческая личность - [77]

– Понимаю, – говорит Генри. – И именно это ты и сказал Майре?

– Сказать Майре хоть что-то не было времени, – говорит Говард, – вечеринка уже началась. Но это то, что видит Майра.

– Да, это то, что она ждала услышать от тебя, – говорит Генри. – Найди кого-нибудь другого, испытай новые положения, развернись.

– Майра растет, – говорит Говард.

– Это что, называется «расти»? – спрашивает Генри. – Послушай, Говард, мы теперь в разных мирах, ты и я. Я с тобой не согласен. Я не вижу вещи такими. Мне чужд этот взгляд.

– А вот Майре, по-моему, нет, – говорит Говард. Генри смотрит на Говарда. Он говорит:

– Нет. Вот почему такое предательство с ее стороны прийти и говорить с тобой.

– Но может быть, говорить со мной – это единственный способ, каким она может говорить с тобой, – говорит

– Чтобы сказать – что? – спрашивает Генри. – Если Майра хочет говорить со мной, то вот же я. Каждый вечер за ужином мы сидим друг напротив друга. Мы лежим рядом в постели каждую ночь.

– Большинство постелей вовсе не означает той близости, которую люди им приписывают, – говорит Говард.

– А мне всегда казалось, что тебе постели нравятся, – говорит Генри. – Я этого не понимаю. Она от меня уходит или не уходит?

– По-моему, вчера вечером у нее такое намерение было, – говорит Говард.

– Но ведь в подобных случаях принято указать партнеру на свои намерения? То есть оставить записку на каминной полке или как-нибудь еще?

– Может быть, разговор с нами и был запиской на каминной полке, – говорит Говард.

– Но она же вернулась домой и жарит ростбиф, – говорит Генри. – То есть я так думаю.

– За прошедшее время произошло многое, – говорит Говард.

– А, понимаю, – говорит Генри, – ты думаешь, она вчера вечером решила уйти от меня, а мой несчастный случай повлиял на ее решение. Если это был несчастный случай.

– Совершенно верно, – говорит Говард.

– Так что это временная отсрочка казни.

– Если только ты не остановишь ее, не поговоришь с ней.

– Полагаю, – говорит Генри, – я могу навлечь на себя новый несчастный случай.

– Знаешь, – говорит Говард, – я думал, что именно об этом ты хотел поговорить со мной сегодня вечером.

– О нет, – говорит Генри, – ты не понимаешь. Ты последний человек, с кем бы мне хотелось поговорить об этом. Ничего личного, я признаю твою точку зрения. Я просто не верю в твои способы решения проблем.

– Но в проблемы ты веришь, – говорит Говард.

– Черт, – говорит Генри. – Кэрковская консультация. Я со всем этим покончил. С меня хватило этого в Лидсе. У меня исчезло желание встать и ковать историю моим пенисом. И меня сильно поташнивает от великого господства освободительного движения и равенства, на котором мы были зациклены тогда и которое, если подумать, сводится к тому, чтобы подчинять людей системе и производить большие кучи трупов. Я думаю, на меня воздействовала Ирландия, внушила мне отвращение ко всем словам вроде «антифашизм» и «антиимпериализм», которые мы всегда пускали в ход. Я теперь не хочу никого винить или отбирать что-либо у кого-либо. Единственное, что для меня имеет значение, это привязанность к другим познаваемым людям и мягкость взаимоотношений.

– Ну, так мы же все этого хотим, разве нет? – спрашивает Говард. – Светлой радости и побольше Моцарта. Но получить этого мы не можем, и ты вряд ли можешь сложить руки и упокоиться на своем прошлом. Если это жизнь, Генри, ты не очень-то с ней управляешься, ведь так?

– Да, – говорит Генри, – в этом вся грустная маленькая комедия. С личным, с тем, во что я верю, я, черт бы меня побрал, не могу управиться. Я застрял. И вот почему тебе не имеет смысла тревожиться из-за меня. Я не хочу спасения своей души. Я не хочу быть зерном между жерновами истории.

– Ну а как же Майра? – спрашивает Говард.

– Верно, – говорит Генри. – Майра – оптимальный пик возникающего страдания. Я для нее – бедствие. Я знаю это. Я гляжу на нее, и чувство, на которое я рассчитываю, не возникает: той любви, колоссальности взаимообщности, которых я ищу и не могу обрести. Вспыхивают иногда дешевые искорки: какая-нибудь студенточка с симпатичными ногами вдруг обретает жизненность в кресле передо мной, или грызущая тревога за Майру, тоже своего рода любовь. Я жалею, что у меня нет лишних денег, я бы потратил их на нее, но их нет. Ну, не так уж трудно предложить психологический профиль или политическое объяснение всему этому. Собственно, я, вероятно, сумел бы это сделать немногим хуже, чем ты, Говард. Или мог бы, если бы мы говорили о ком-то другом. Но в данном случае речь обо мне. А от себя никуда не денешься, спасибо, Говард. Я правда очень ценю, что ты обо мне думал.

– Ты хочешь сказать, что дашь Майре уйти? – говорит Говард.

– Разве ты не это посоветовал бы ей в любом случае, – говорит Генри. – А мне – найти кого-нибудь еще.

– Пожалуй, что так, – говорит Говард.

И тут Генри поднимает голову, и смотрит, и говорит:

– Бог мой, посмотри на часы. Я обещал Майре вернуться в семь и съесть ее ростбиф. Ты даже представить не можешь, что поднимается, если я опоздаю.

Над стойкой висят старые вокзальные часы. Они показывают семь без четверти.

– У меня вечер тоже занят, – говорит Говард, – нам лучше поторопиться.