Истоки Нила - [6]

Она пришла, поцеловала его и приготовила ему еду: древние женские обязанности, пренебрежение которыми является несомненным безошибочным признаком упадка культуры и регресса. Потом она прочла все, что он написал за время, прошедшее с момента их последнего слияния, и обнаружила некоторые недостатки.

— Ты тратишь слишком много времени на описания вначале, — сказала она с уверенностью, доступной лишь людям, не продавшим ни одной рукописи. — Тебе нужно сделать так, чтобы персонажи были как живые с первого же предложения.

— Марли был с самого начала мертв, — пробормотал Боб.

— Что? — рассеянно пролепетала Норин, притворяясь, будто не слышит. Она старалась не смотреть на своего милого любовника, и взгляд ее зажегся, остановившись на чем-то другом. «Что это? — спросила она. — У тебя так много денег, что они валяются где ни попадя? Мне казалось, ты говорил, будто разорен». И Боб посмотрел на бледно-розовый кончик пальца, который указывал на стол возле двери, где лежали две хрустящие двадцатидолларовые бумажки, сложенные в длину.

— Шэдвелл! — тут же сказал он. И в ответ на движение приподнявшихся бровей (которые выглядели бы куда лучше, если их не выщипывать, но разве можно воспрепятствовать чужой воле?) добавил: — Очень мерзкий тип, вшивый грубиян, который явился с каким-то гнилым предложением.

— И у которого к тому же, — сказала Норин, тут же вникнув в суть дела, — есть деньги.

Боб решил никогда их друг с другом не знакомить, если только получится. «Во всяком случае, — снова заговорила она, отложив рукопись Боба в сторону, — теперь мы с тобой сможем куда-нибудь сходить». Он вяло поспорил насчет еды, затем насчет ее приготовления; она выключила газ, тут же засунула кастрюли в морозилку, встала, давая понять, что готова идти. В тот самый момент у него возникли и другие возражения против ухода, упоминать о которых было бы неблагоразумно, ибо, согласно моральной системе Норин, каждый эпизод с проявлением страсти по окончании своем становился инцидентом за семью печатями и не содержал в себе обещаний на повторение в дальнейшем.

Со смирением, которое облетала мысль о том, что четырех Шэдвелловских десяток на всю жизнь не хватит и, как ни растягивай вечер, все равно рано или поздно они опять окажутся у него в квартире, Боб пошел вместе с ней за дверь.

Так и случилось. На следующий день в середине утра после отъезда Норин Боб оказался в прекрасном настроении, но без цента в кармане. Он раздумывал над возможностью получить аванс у своего агента, Стюарта Эммануэля, крохотного подвижного человечка, чьи глаза за двойными линзами походили на большие черные пуговицы на туфлях, и тут зазвонил телефон. ЭСВ [12] это было или не ЭСВ, но звонил Стюарт собственной персоной, он пригласил его на ленч.

— Рад, что хоть кто-то из ваших клиентов получает деньги, — сказал Боб в высшей степени нелюбезно.

— О, это не мои деньги, — сказал Стюарт. — Это деньги Дж. Оскара Резерфорда. Один из главных его людей — нет, не Джо Тресслинг, я знаю, что вы позавчера с ним встречались, да, я знаю, что из этого ничего не вышло, это совсем другой человек — Филлипс Энхалт. Я бы хотел, чтоб вы пришли.

Так что Боб оставил вчерашнюю недоваренную жрачку в морозилке и с крайне слабой неохотой отправился на встречу со Стюартом и Филлипсом Энхалтом, о котором прежде никогда не слыхивал. Первое рандеву подразумевало выпивание в баре, чье название ему тоже ни о чем не говорило, но стоило ему зайти внутрь, как он понял, что это тот самый бар, в котором он был позавчера, и тут ему стало не по себе, вдвойне не по себе, ведь он бессердечно позабыл, почти совсем, о том, что там произошло. Сразу стало ясно, что бармен об этом не забыл. Однако, по всей видимости, он убедился, бросив настороженный взгляд на эту троицу, что они не представляют собой большой угрозы в плане страхования, поскольку никаких замечаний он не высказал.

Энхалт оказался мужчиной средних размеров с довольно приятным, немного растерянным, выражением лица и серо-стального цвета стрижкой en brosse [13]. «Мне очень понравился ваш рассказ», — сказал он Бобу и тем самым тут же нарушил неглубокий сон маленького брюзги, обитавшего в писательском сознании Боба. Конечно (завопил он), я прекрасно понимаю, какой именно рассказ вы имеете в виду, ведь, в конце концов, я написал один единственный рассказ за всю свою жизнь, а потому никаких иных определений для «вашего рассказа» не требуется. Мне понравился ваш роман, м-р Хэмингуэй. Мне очень понравилась ваша пьеса, м-р Кауфман.

Стюарт Эммануэль, знавший извилистые пути сознания писателей так же хорошо, как цифры в выписке из своего банковского счета, ловко ввернул: «Полагаю, м-р Энхалт имеет в виду „Нераздосадованных на море“.

С твердой вежливостью м-р Энхалт опроверг это высказывание. «Я знаю, что он получит премию, — сказал он, — и намерен его прочесть, но я имел в виду „Зеленую стену“. Так уж случилось, что этот совсем коротенький рассказик тринадцать раз отсылали обратно, а потом его приобрел за ничтожную сумму журнал, подбиравший обычно остатки крушений, но он принадлежал к числу тех, которые Бобу нравились больше всего. Он улыбнулся Филлипсу Энхалту, Филлипс Энхалт улыбнулся ему, Стюарт просиял и заказал выпивку.