Истоки - [22]

«Целую руки, барин…»

Позже, вспоминая об этом, он рассказывал, что и эти-то три слова не успел дописать, потому что увидел в эту минуту лейтенанта Томана.

И самому Томану он потом с душевной гордостью говорил: «Я-то еще ночью узнал пана лейтенанта вместе с паном капитаном. Но пан лейтенант меня не видел…»

А у Томана дрожал подбородок — так он обрадовался встрече, и лицо его было как водная гладь после бури. Один за другим подходили к нему, останавливали его люди, с которыми он бегло познакомился вчера. Гавел с озорным молодечеством щелкнул перед ним каблуками и просил «зачислить» его в команду.

— Компани комплетт, вир рюккен эрфольграйх фор! [78] — воскликнул он.

Постепенно вокруг Гавла, лейтенанта Томана и унтер-офицера Бауэра собралось порядочно вчерашних знакомых. Они ходили по пятам за обоими вновь нашедшими друг друга приятелями и, подстрекаемые Гавлом, от избытка жизнерадостности, шумели вовсю. Эти люди с веселой демонстративностью тянулись перед каждым офицером, говорившим по-чешски. Они даже развлекались тем, что выискивали таких офицеров среди прогуливавшихся по станции, — а их было немало, — и, чутко прислушиваясь к говору толпы, с упоением кидались к каждой новой жертве.

— Вон сколько наших! — переговаривались они между собой с доверительной общительностью; потом, распалясь, стали уже громко выкрикивать эти слова. В конце концов Гавел начал даже издали окликать встречных знакомых:

— Наша взяла!

Если кто старался уклониться от их озорных приставаний, того сейчас же причисляли к немцам или австриякам.

Настроенная таким образом, компания Гавла становилась все смелее. Они заходили все дальше и дальше, прогуливаясь, все более приближались к просторному зданию вокзала. Одно время внимание их приковала к себе зеленая насыпь поодаль — по ней, куда-то к лесу, мирно катилась длинная вереница пустых грязно-красных товарных вагонов; сверкали колеса и рельсы, а на вагонах были новые белые надписи, видные далеко в зеленых лугах. Небольшой отряд русской пехоты, по двое в ряд, проходил по железному мостику над путями. Пленные провожали глазами этот отряд, пока он, мерно покачивая длинные тонкие жала штыков, не скрылся из виду на уходящей вдаль шумной дороге.

— Винтовки у них тяжелые, — заметил Беранек тоном знатока, — зато лучше стреляют, чем наши.

Остановились, наблюдая за тем, как бродит паровоз по сплетениям путей, шипя и давя рельсы и шпалы своим гигантским полнокровным телом.

— Вот это машина, черт возьми!.. Куда нашим…

Сторонкой обошли паровоз, потом отважились ступить на дорожки коротко подстриженного скверика; и там, в укромном уголке, совершенно неожиданно для себя, увидели кучку пленных; эти пленные толпились вокруг ларька, доверху наполненного румяными, отлично выпеченными булочками, яйцами, колбасами, жареными курами и прочими деликатесами, которых солдаты давно уже не видели в таком изобилии.

Гавел тотчас подскочил к этой толпе и крикнул, сверкнув глазами:

— Видали, как немцы славянский хлебушек жрут!

С силой протолкавшись к ларьку, он заявил:

— А ну-ка посторонитесь! Что угодно купить, пан лейтенант?

И Гавел без зазрения совести сгреб несколько булочек прямо из-под носа двух кадетов.

— Что, пан кадет, объедаем голодную Россию, а?

Оба кадета строго нахмурились, и все лица вокруг выразили недоброжелательство.

Но Гавел не замечал ни выражения этих лиц, ни смущения Томана и Бауэра; он громко крикнул солдату рядом с ним:

— Не горюй, солдат! Все хорошо! Abgeblasen! [79]

Какой-то ефрейтор нарочно толкнул Гавла плечом:

— Вот что, солдат, вы тут не толкайтесь и не орите глупости.

— А почему же это я за свои деньги не могу распоряжаться в завоеванной России, проше пана?

— Weg! Platz! [80] Бросьте, ребята! — закричали вокруг, но ближайшие из кричавших тотчас умолкали, как только к ним поворачивался Гавел.

Ефрейтор, говоривший по-польски, сдвинул фуражку на затылок:

— Видали, пан кадет, теперь вы понимаете, почему и мы здесь очутились…

Гавел моментально обернулся к нему:

— И почему же?

— Хватит! — крикнул кадет. — Прошу вести себя прилично — и дайте пройти!

Гавел, не сводя глаз с ефрейтора, послушно пропустил обоих кадетов. Но не успели они выбраться из толпы, как кто-то сзади сказал:

— А у нас чехи тоже сдались добровольно.

— Где это «у нас»?

Гавел повернулся на голос молниеносно, но никого не застиг.

— Об этом уж, братцы, каждого из нас трибунал спросит, — раздался еще чей-то голос поодаль.

Гавел бросился на говорившего, как ястреб на добычу. Толпа заволновалась, поднялся многоголосый бурный ропот; перепуганный продавец пронзительно звал полицию.

В одну минуту вокруг Гавла стало пусто. С ним остался только Томан, не успевший еще уплатить продавцу.

Русские солдаты принялись загонять к вагонам любопытных, сбежавшихся было поглазеть на скандал.

Гавел, даже под штыками, неторопливо шел рядом с Томаном, покачивая мощными плечами, и все горланил:

— Я ему покажу трибунал, сопляку! Я ему покажу чехов! Мы все сюда попали точно так же, как и они. Как наши господа-командиры! Прошляпили там где-то наверху, а мы отдувайся! Нет, с нами им теперь кашу не сварить. Форвертс так форвертс