Истины в моем сердце. Личная история - [13]

Как только я начала заниматься уголовными преступлениями, меня назначили в отдел убийств. В пятницу днем мне выдавали портфель с пейджером (хай-тек начала девяностых), ручкой и блокнотом, копией Уголовного кодекса и списком важных номеров для звонков. В течение следующей недели, когда бы ни зазвонил пейджер, это означало, что произошло убийство и я нужна на месте преступления. Обычно приходилось вскакивать с постели между полуночью и шестью часами утра. Моя задача состояла в том, чтобы убедиться, что доказательства собраны надлежащим образом, со всеми соответствующими конституционными гарантиями, чтобы они были применимы в суде. Мне часто приходилось объяснять потерпевшим и их семьям, что есть разница между тем, что мы знаем, и тем, что мы можем доказать. Существует гигантская пропасть между арестом и осуждением, и если вы хотите перейти от одного к другому, вам нужны доказательства, полученные законным путем.

В зале суда я была как дома. Я чувствовала ритм всего процесса. Мне было комфортно с его особенностями. В конце концов я перешла в подразделение, которое занималось расследованием сексуальных преступлений – сажало за решетку насильников и растлителей малолетних. Это была трудная, мучительная и крайне важная работа. Я встречала много девочек, а иногда и мальчиков, подвергавшихся насилию, нападениям, испытывавших на себе пренебрежение со стороны людей, с которыми они находились в доверительных отношениях.

Особая сложность таких дел состояла в том, что для вынесения обвинительного приговора часто требовалось, чтобы человек, переживший нападение, дал показания. Я провела много дней в Оклендской больнице, встречаясь с выжившими и рассказывая им о том, что значит выступить в суде, на что будет похож этот опыт. Для некоторых из них было просто немыслимо встать на трибуну и во всеуслышание рассказать о том, о чем они не хотели говорить даже в частном порядке.

В переживании сексуального насилия так много боли и муки. Сдерживание такого рода эмоциональной травмы для того, чтобы дать показания, требует необычайного мужества и стойкости. Особенно это трудно, когда обидчик также находится в зале суда, когда этот обидчик член семьи или друг, и человек знает, что будет подвергнут перекрестному допросу защитником, чья работа состоит в том, чтобы поставить под сомнение слова потерпевшего. Я никогда не осуждала тех, кто не смог заставить себя пройти через это.

Часто, особенно в случаях с самыми маленькими детьми, проблема получения обвинительного приговора сводилась к способности и готовности ребенка давать показания. Такие дела терзали меня больше всего. Никогда не забуду крошечную, тихую шестилетнюю девочку, к которой приставал ее шестнадцатилетний брат. Моя работа состояла в том, чтобы сидеть с этим милым маленьким ребенком и выяснять, смогу ли я убедить ее рассказать мне свою историю – и сможет ли она повторить ее снова перед присяжными. Я проводила с ней много времени, играя с игрушками, играя в игры, пытаясь построить доверительные отношения. Но как бы я ни старалась, я знала (просто знала), что она никак не сможет объяснить присяжным, что ей пришлось пережить. Помню, как вышла из помещения, не выдержав, пошла в туалет и расплакалась. Без ее показаний, вне всяких сомнений, я ни за что не смогла бы доказать обвинения. Несмотря на всю свою прокурорскую власть, мне кажется, я никогда не чувствовала себя настолько беспомощной.

Это были лишь некоторые из проблем защиты детей от насильников. Сами присяжные иногда, казалось, были более склонны верить взрослым, чем детям. Это особенно проявлялось в делах о сексуальной эксплуатации подростков. Часто мне вспоминается случай с четырнадцатилетней девочкой, которая сбежала из приемной семьи с группой молодых людей из своего района.

Вместо того чтобы быть ее союзниками и защитниками, они отвели ее в пустую квартиру и изнасиловали. Было видно, что в раннем возрасте она научилась не доверять взрослым; отношение скептицизма и враждебности она носила как доспехи. Я сочувствовала этой бедной девочке, у нее было ужасное детство, которое стало началом пути по наклонной. Но я также хорошо понимала, как она будет выглядеть перед присяжными, когда войдет в зал суда, жуя жвачку, и, возможно, будет демонстрировать презрительное отношение к процессу.

Я переживала: увидят ли присяжные в ней ребенка, которым она была, невинную жертву серийного насилия? Или просто вычеркнут ее из жизни, потому что она одета «неподобающе» и сама все это заслужила?

Присяжные – это люди, им свойственны человеческие отклики и реакции. Я понимала, что должна учитывать их отношение, если хочу иметь хоть какой-то шанс подтолкнуть их к более справедливой интерпретации фактов.

Я видела, что они плохо реагируют на нее. Было заметно, она им не нравится. «Уголовный кодекс был создан не для того, чтобы защитить кого-то из нас, – напомнила я присяжным. – Он для всех. Эта девочка – ребенок. Она нуждается в защите от хищников, которые собираются наброситься на нее. И одна из причин, по которой обвиняемые выбрали ее в качестве своей жертвы, заключается в том, что они думали, что вы не отнесетесь к ней серьезно и не поверите ей». В конце концов мы добились обвинительного приговора, но не уверена, что он много значил для этой девочки. После суда она исчезла. Я просила некоторых следователей помочь мне найти ее. Мы получили обрывочные сведения о том, что ее продают на улицах Сан-Франциско, но так и не смогли подтвердить этого. Больше я ее никогда не видела.