Истины на камне - [35]

— Голова, по-моему, стрекотухи летят?

— Да.

— Деревня в опасности, Голова!

— Не уверен.

— Что-то надо делать!?

— Поздно.

— Ты в своем уме, Голова!

Я встал с кресла и приник лицом к обзорному экрану. Мозг был прав: мы ничего не сможем предпринять, потому как серая каша уже кипела над деревней — она расширялась, росла и горбилась, как волна под ветром. Стенка экрана была холодна, и холод этот я чувствовал лбом, руками, щекой. Я закрыл глаза от страха, но и сквозь крепко сжатые веки я, кажется, видел, как корчатся в предсмертной судороге тела и поднимаются головы к небу, чтобы просить пощады.

— Как же так, Голова? Почему ты их не заметил раньше?

— Я их не воспринимаю, Ло!

— Почему?

— Пока не знаю.

— Ты же все должен знать, Голова!

— Возможности мои не беспредельны, Ло.

— В школе меня учили, что мы, земляне, можем все! Это я виноват, Голова!

— Никто не виноват.

«Сейчас я открою глаза. Я обязан открыть глаза и запомнить картину, которая останется жить во мне вечным и непроходящим укором. Это я виноват в их гибели; они — дети и я, самонадеянный и сытый, хотел стать их добрым гением, болван!»

— Что там, Голова?

— Пока ничего особенного.

Действительно, ничего особенного: стрекотухи качались над деревней, облако меняло форму — то слипалось в комок, то рассыпалось, составляя идеальный круг. Никто из деревенских не успел убежать или спрятаться. Многие попадали на колени и лежали, закрыв головы руками, переваливались на вытоптанной площадке, будто она была горячая. Робот тем моментом, заглотив злополучную веревку, тихо поплыл прочь, но стрекотухи уйти ему не дали, они облепили плотно поверхность шара, и круглый живой ком взмыл высоко.

Мозг сказал:

— Он потерял управление.

— Кто?

— Робот.

— Как же он движется?

— Непонятно.

Это все было теперь неважным и второстепенным. Я вытер пот со лба: опасность: кажется, миновала. Деревня запоздало и поспешно укрывалась от нашествия, она опять напоминала мне ржавый шлем, упавший когда-то на поле брани.

— Еще поживем! — сказал я.

— Они летят к нам, — ответил Мозг бесстрастно.

— Они настроены агрессивно?

— Вопрос сложный. Вряд ли.

— А конкретней?

— Не уверен.

— В чем не уверен?

— В агрессивности.

— Ты поглупел, Мозг!

— Я не поглупел, мне недостает информации, Ло.

Глава четырнадцатая

1

Робот, красный, как помидор, упал, закатился в речку и подпрыгнул над водой со страшным грохотом. Вверх туго ударила струя пара. Несколько раз раскаленный шар ложился на воду и выскакивал из нее. Наконец, он закачался, крутясь, и прибился к берегу, волна откатила его назад, и мертвый автомат поплыл неспешно вниз по течению. Речка же долго еще качалась-выплескивалась на береги опадала, обнажая замутненное дно. В пене переваливались оглушенные рыбки, напоминающие по форме ущербную луну. Волны выбрасывали растерзанную траву и гальку.

— Робот из тугоплавкого материала, — сказал Мозг. — Расплавить его может лишь специальная печь.

— Да, дела!

На купол гондолы с различимым стуком посыпались стрекотухи, они падали, будто слепой дождь на жестяную крышу. Я часто слышал такой стук, когда жил со старым казахом в степи и пас коней. Слитой шелест дождя, капли на окне, прокладывающие ломкие дорожки, аромат мокрого поля… Все это вызывало во мне острую любовь к сущему, и я начинал думать о том, что предназначение человека гораздо выше, чем просто дышать, роднясь с Землей, что мы перед кем-то виноваты и кому-то или чему-то очень обязаны своим благополучием. Это были грустные мысли. Похоже, о том же думал и мой казах: взгляд, его застывал, глаза меркло блестели в сумерках. В дождь мне всегда хотелось спать. Вот и сейчас голову мою начал кутать туман, и почудилось, будто бегу рядом с лошадью, окунаясь лицом в ее жесткую гриву. Под копытами содрогается земля, в ушах гудит ветерок… Я, кажется, и взаправду прилег на тахту в холле, и разбудил меня громовой голос. Представьте, Мозг орал песню, которой я научил его на досуге:

… Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны

Выплывают расписные

Стеньки Разина челны…

— Эй, Голова, что с тобой?

Мозг старательно выводил слова, и от его железного голоса лопались перепонки.

— Прошу прекратить, слышишь!

Никакого впечатления.

Купол гондолы сплошь застилали теперь стрекотухи Это неопасно, пусть себе ползают. Однако тут же безмятежность моя улетучилась я заметил, что по куполу стекает зеленая слизь, выделяемая незваными гостями. «К чему бы такое?»

— Голова!

Песня кончилась, и наступила тишина — нестойкая и тревожная, в холле вспыхнули светильники, потому что крылатые разбойники совсем застили солнце.

— Голова, ты слышишь меня?

— Плохо.

— Как это — плохо?

— …Есть письмо, Ло. По программе я должен был передать тебе его позже, но я добрый, могу и сей минут прочитать, если ты выслушаешь меня со вниманием и благосклонно. Если ты в подходящем настроении. И вообще…

— Что значит «вообще»?

— Ничего не значит.

— Голова, у тебя разладилась система?

— Ничуть не бывало — у меня полный порядок, я весел и великодушен, петь хочу, а песням ты меня не научил. Я весел и добр, в отличие от тебя.

Железная башка верно подметила: я был невесел и недобр — в душу мою заползала, разливалась во мне черная тоска. По-прежнему клонило в сон. Некоторое время я еще боролся с дремой, потом плашмя упал на тахту и с мучительным усилием подтянул под голову подушку. Я спал и не спал. Это было странное состояние. Глухо, но и отчетливо, как сквозь воду, слышал я голос. Мозг читал письмо: