Исследования и статьи - [22]
Как это могло происходить и к чему привести, можно видеть по судьбе Задонщины, созданной по образцу и в ответ на «Слово…», а также по литературной истории «Сказания о Мамаевом побоище», которое от редакции к редакции обрастало «историческими подробностями», как сказали бы мы сейчас, «под влиянием социального заказа», что хорошо показал в своей работе еще С. К. Шамбинаго[90].
Поэзия и реальность — вот извечный, яркий пример единства и борьбы противоположностей, приводящий в недоумение историков и литературоведов. В первую очередь, это относится к самому «Слову о полку Игореве» и к его исторической основе, о чем в последнее время высказано столько научных (т. е. аргументированных фактами) и эмоциональных (т. е. аргументированных домыслами) версий. Впрочем, одного мнения здесь нет и быть не может, поскольку любая версия несет в себе новое прочтение и истолкование не только собственно исторического источника, но и нашего прошлого в целом. Станет ли она достоянием науки и насколько долго продержится — уже второй вопрос: судьбу идеи предсказать нельзя. Важно только помнить, что единственная гарантия развития науки и общества заключается в постоянном наличии в обращении «множественных альтернатив», которые только и обеспечивают возможность выбора наилучшего решения.
Напоминать об этой истине приходится потому, что на протяжении последних десятилетий истолкование текста «Слова…», а вместе с тем и событий 1185 г., шло исключительно под углом зрения «половецкой опасности» для Руси конца XII в. При этом высказывающиеся закрывали глаза на дружеские связи князей и ханов, забывали межэтнические браки и их последствия, хотя, как я писал выше, тот же Игорь Святославич был по крови (и, вероятно, по воспитанию) на 3/4 половцем.
Не принималось в расчет и другое: с одной стороны, — тесная дружба Игоря и Кончака, которая, как свидетельствует летопись, крепла от года к году и завершилась женитьбой Владимира Игоревича на дочери Кончака, а с другой, — ожесточенная усобица Игоря с Владимиром Глебовичем, князем переяславльским, возникшая, кстати сказать, в результате именно этой дружбы.
Так сложилась парадоксальная ситуация, когда Игоря одни объявляли воином-героем, выступившем «за землю Русскую», а другие — «предателем русских национальных интересов». Вот как, к примеру, формулирует свои обвинения против Игоря Б. А. Рыбаков, считавший, что в «Слове о полку Игореве» отражена «неслыханная военная измена перед лицом половецкой опасности, когда Кончак шел на Киев»:
«Игорь, во-первых, поучаствовал в организованном Святославом общем успешном февральском походе 1185 г.; во-вторых, нарушив феодальную субординацию, он тайно от своего сюзерена задумал сепаратный поход; в-третьих, не сумел обеспечить разведку и обрек свое войско на неслыханное поражение; в-четвертых, нарушил общерусскую оборону и открыл дорогу половцам; в-пятых, сорвал большой поход на Дон, заставив вместо этого всех князей вести оборонительные бои на Днепре и Сейме; в-шестых, поставил Святослава и других князей, хотевших выкупить пленных, если верен рассказ о выкупе, под угрозу разорения»[91].
И это при том, что ни в одном из этих обвинений нет ни слова правды — достаточно внимательно прочитать летопись и текст «Слова…»! Любопытно, что никто не попытался рассмотреть ситуацию под углом чисто человеческих отношений, но такое было время, когда и в нашей общественной жизни предпочитали говорить о «народе», напрочь отказываясь признавать составляющих его «человеков»… В результате таких искусственных построений, призванных оправдать тезис о «половецкой опасности», искажалась историческая перспектива и под сомнение невольно ставилась подлинность замечательного поэтического произведения. Намеренно или бессознательно авторы подобных концепций, вопреки историческим фактам, утверждали национальную рознь в древней Руси, а главную идею поэмы — призыв к миру, провозглашенный русским поэтом XII века, — подменяли идеологией «крестового похода» против «поганых».
Столь же тенденциозно и восторженно-патриотически трактовался рассказ о походе Игоря и его первой встрече с половцами, звучавший почти барабанным боем: «в пятьк потопташа поганыя пълкы половецкыя…» А что было на самом деле?
Кроме текста «Слова…», современный историк располагает двумя версиями событий апреля-мая 1185 г., освещенных с диаметрально противоположных позиций. Рассказ, включенный в текст Ипатьевского списка летописи и несущий на себе отпечаток явного влияния поэмы («Каяла», «море» и пр.), повествует о случившемся наиболее подробно и с позиций, благоприятствующих новгород-северскому князю [Ип., 637–644][92], хотя теперь трудно сказать, что здесь соответствует действительности, а что является домыслом позднего обработчика. Наоборот, краткое изложение того же сюжета в Лаврентьевском списке можно назвать в первой его части памфлетом — столько в нем неприязни к черниговским князьям и издевки над их пленением половцами [Л., 397–399].
И вот что интересно: попыткой военного похода рисует это предприятие только Лаврентьевский список, тогда как внимательное прочтение начала рассказа Ипатьевского списка ставит такую посылку сразу же под сомнение. В своих статьях Д. С. Лихачев не раз подчеркивал, что древнерусские писатели в зависимости от цели и задач своей работы использовали разную терминологию, придерживаясь своего рода «этикета». Распространяя такой взгляд на лексику автора рассказа Ипатьевского списка, можно видеть, что Игорь не «выступил», не «исполчился», не «вступил в стремя», как обязан был бы сказать летописец о начале военного похода, а всего только
