Испытательный пробег - [26]

Мы никогда потом не вспоминали этот мокрый вечер, наши откровения под дождем. Быка Ваську. Экзамены в четвертом классе. На следующий день пришли к себе в отдел, все, как обычно, привет, привет, но теперь между нами возникло понимание, была близость и, может быть, уважение.

— Значит, так, — говорил Игорь, перебирая картонные карточки, исписанные его торопливым почерком, — тут все сотрудники Булыкова — Кауров, Луцык, Фертиков, Яхневич, Горбунова… Со всеми побеседовал. Люди как люди, есть с придурью, есть ничего себе. Про Яковлева только Горбунова знает и Булыков.

Молодой доктор, «гражданин при науке», произвел на Кузяева весьма сложное впечатление. Строгий. Сухой. С одной стороны, он ему даже понравился: волевой, собранный, но вывести его на чистую воду не представляет особого труда. Во-первых, тема о перспективах применения водорода в качестве автомобильного топлива вставляется в план его лаборатории сразу после смерти Яковлева. Раз. Тогда же Булыков защищает докторскую диссертацию, там есть подглавка, выяснилось, вроде бы как раз на эту самую тему. Два.

— Интересно…

— Ободрал как липку! Знаешь, Геннадий, я с ним час разговаривал, может, полтора, а спроси меня, какого цвета у него глаза — не отвечу! Все куда-то в сторону смотрит. Неспокойно ему. Всякое воровство — воровство, и, даже когда его плагиатом называют, от этого не легче! Мнется, жмется, спрашивает: «В чем, собственно, меня обвиняют на этот раз?» Обвиняют! Я — мы не обвиняем, к нам, видите, письма пришли. Я как член партбюро. «Понятно». Когда дело до денег дошло, которыми он по своему усмотрению распорядился, совсем с лица спал, даже жалко. Насчет изобретения плечами пожимает, мы, говорит, с Людой Виталика хорошо знали. С Людмилой Ивановной. Очень даже. Из себя — весь иностранец фон барон Лихтенштейн, на белых подошвах чавкает, хрустит, одорантами пахнет. «Позвольте. Разрешите. Булыков слушает». Аппарат телефонический у него — закачаешься! Кнопочный, с памятью на сто номеров. Нажимаешь, он сам соединяет, напоминает, отключает, что тебе надо. Мечта! Мой дядя Филя в одна тысяча каком-то там году в город ездил, патефон электрический первый раз увидел, радиолу, ручку крутить не нужно, само играет без завода, ну и тете нашей, Евдокии Леонтьевне, в таких же тонах, как я тебе рассказывает. «Эх, — говорит, — Дуня, лучше твоёва поет!» В общем, я Булыкова прижал. Задергался. Ты пока с его сотрудниками познакомься, погляди, погляди, кто чем дышит, я отметил, а он лично полседьмого к нам пожалует. Мы договорились. Теперь думаю, он ведь не знает, где я сижу. Они же, из филиала, почти к нам и не ездят. Ты уж будь на месте, никуда не уходи, поприсутствуй при беседе двух джентльменов. '

Игорь протянул мне стопку картонных карточек, я ушел к себе, оставив его в нетерпеливом ожидании предстоящей встречи.

Значит, их было пять. Пять участников и свидетелей. Булыков Шестой. Нужно начинать по порядку, смотреть, вычислять, что же там произошло. Кауров, Луцык, Фертиков, Яхневич, Горбунова…

Смеркалось, но было достаточно светло. По железной крыше внизу, тихо погромыхивая, расхаживали голуби. Наглая, жесткошерстная кошка, устроившись на карнизе, у самого окна, пристально смотрела на них желтым глазом. Ухо у нее подрагивало от напряжения. Совсем внизу, правыми колесами въехав на тротуар, стояла моя машина, сверху — чистая, умытая, новенькая, неясно почему выкатившаяся из потока, который как по дну ущелья шумно растекался по улице, стиснутой нависшими каменными плоскостями домов с мокрой лепниной карнизов и ржавым железом водосточных труб.

Сумерки густели постепенно. Меркло. Глуше становилось к вечеру и туманней.

Если смотреть сверху, как бежит и убегает внизу уставшее к концу дня автомобильное племя, всякой твари по паре — автобусы, троллейбусы, вон автомобильный кран, покачивая стрелой, проехал, — это умиротворяет, укрепляет сон, вполне заменяет телевизор и вроде аутогенной тренировки настраивает на философский лад: все хорошо, все в порядке, я частица потока, за тонкой скорлупой внизу такие же люди, это только кажется со стороны, что все они в своих кабинах удачливые и сильные, быстрые и решительные. На самом деле такие же они, как я, и у них такие же, как у меня, заботы и трудности. Все в порядке. Моя правая рука тяжелеет, наполняется теплом. Мое сердце бьется ровно, спокойно… Мигают желтые, белые огни, еще не яркие в вечерних сумерках, стекаются к повороту. Скрежещут тормоза, шлепает пыльная резина. Я ловлю себя на том, что хорошо бы затеряться в этом мигающем потоке. Нырнуть. Исчезнуть. Стать безымянным, — что в имени моем? — стать просто номером, участником движения, чтобы вынырнуть в другом конце города, в другом ущелье, стиснутом другими домами. Грохочет трамвай по заснеженной Мясницкой, ощущение такое, точно можно вскочить на подножку и уехать в 23-й год, чтоб самому увидеть, как оно там было. И возникнут перед тобой лица, запахи, шубы, шинели, шляпки, и проедет навстречу черный лакированный автомобиль из гаража ВСНХ с усатым серьезным шофером за рулем.

Меркнет в кабинете товарища Урываева. Профессор Брилинг стоит у окна.