Испытание временем - [29]

И Шимшон жил, как хотел: окончил курсы и в счастливый день оставил толкучку. Его посадили в тесную и душную комнатушку, раньше служившую передней, обложили старыми, затхлыми книгами о родившихся и умерших по уезду и дали составлять алфавит. Казенный раввин Песис, седой старик с бледными трясущимися руками, всегда в длинном шлафроке, обращался к нему на «вы», никогда не бранил и жалованье платил серебряными рублями. Шимшон сидел в клетушке, густо наполнял алфавитную книгу ошибками и безудержно мечтал. Стены раздвигались шире и шире, вырастало очертание большого магазина, — и он, главный бухгалтер, сидит за зеркальной дверью. Хозяин доверяет ему огромные суммы, советуется с ним обо всем и, наконец, делает его своим компаньоном…

Розе Шимшон говорит: «Я — конторщик», — щурит глаза и наслаждается ее смущением… Друзьям снисходительно повторяет: «Не всем же быть бухгалтерами и конторщиками. Надо кому-нибудь быть и приказчиком… Хороший приказчик стоит десяти плохих бухгалтеров…»

Песис не знал имени своего помощника и, видимо, не добивался этого. Речь свою он обычно начинал легким кашлем и сопением, достаточным, чтоб привлечь внимание Шимшона. Однажды, когда из соседней комнаты послышались условные сигналы, переписчик явился к раввину. Тот застегнул верхнюю пуговицу шлафрока и сказал:

— Я просмотрел вчера алфавит… Придется все переписать. Переписчик из вас не вышел… Получайте ваши два рубля сорок копеек за двенадцать дней и идите с богом…

Вихрь сметает еще одну станцию: она съеживается и темной точкой замирает на месте. Снова поля. Пламенеет одинокий подсолнечник, покачиваясь на тонком стебле, неподвижна река, затянутая ковром цветения, и ярко зеленеют топкие луга. За глубокой чашей долины подымается тонкий камыш с кивающим мохнатым кивером. Он затопил степь, окружил белые глиняные домики и заключил в ограду ручей…

Отказ Песиса нисколько не смутил Шимшона. Подпольный адвокат Вайсбейн давно уже переманивал его к себе, сулил пятнадцать рублей в месяц и легкую, приятную работу.

Шимшон сидел в уютной обстановке, переписывал купчие, закладные, метрики и духовные завещания. На маленького сутулого стряпчего, казалось, обрушились все невзгоды еврейского народа. К нему приезжали из глухих местечек, медвежьих углов, далеких уездов с самыми причудливыми делами. И на всякое несчастье у него находился доморощенный рецепт.

«Если бы я был старше на один год, а брат мой моложе на два, у меня была бы льгота по призыву… Что, Вайсбейн, смастерите?»

«Тесть мой умер, как собака, он все добро завещал сыновьям, дочери гроша не оставил… Это сумасшествие, такому завещанию верить нельзя…»

«Моего Иойлика требуют с того света… Парень двадцать лет уже в могиле, а они его тащат к призыву…»

«Мой Хаимл, оказывается, еще не родился… В книгах его нет. Без метрик он погибший человек…»

Вайсбейн выслушивал тысячи подробностей, долго и напряженно выщипывал волосок за волоском из своей бородки и соглашался. Он брался объявить Иойлика умершим, Хаимла родившимся, скупого завещателя сумасшедшим, состарить одного, омолодить другого и добиться всяческих льгот по призыву.

Красные папки «дел» росли и множились. Шимшон переписывал, копировал и мечтал.

Однажды Вайсбейн явился взволнованный и бледный. Он долго выщипывал волоски из своей бороденки и наконец сказал:

— Я должен уехать, Шимшон… Адвокаты донесли на меня. Я перебиваю им хлеб. Они все важные персоны, выкрестились, окончили университет, а я — еврей без образовательного ценза, недоучка… Надо искать свое счастье, не может быть, чтоб у меня его не было…

Под вагоном что-то ворчит и стонет, словно синагогальный хор подпевает кантору. Паровоз надрывается, ветер разносит брызги, потные бока паровоза блестят, как у загнанного коня…

Никто не принимал Шимшона на службу. Он обошел все лавки и конторы, вежливо снимал фуражку и спрашивал: «Не нужен ли вам мальчик?» Ответ был один и тот же: «Не нужен»… Присяжный поверенный Краевский принял его в своем просторном кабинете, обставленном красным деревом, оглядел вычищенные ваксой ботинки и поношенную тужурку, подумал и спросил:

— Вы русский?

Не все ли равно? Лучше бы он предложил ему показать свой почерк. У него золотые руки, почерк единственный в своем роде…

— Еврей.

Адвокат отвернулся и сердито сказал:

— Евреев не принимаю!

Напрасно, лучшего переписчика ему не сыскать.

Так незаметно пришло убеждение, что счастье его не здесь, среди бесчувственных сердец родного города… Счастье надо искать, гоняться за ним по пятам… И Джек Лондон, и Эдисон, и Ломоносов одинаково находили свое счастье в чужих краях. Нет другого средства добиться успеха. Шимшон проверил свою наличность, убедился, что она более чем скромна, и пустился в дорогу. Его провожала мать, никого больше, — тем лучше!.. Теперь он одинок, как Робинзон, и полон решимости, как Уленшпигель… О Шимшоне еще заговорят, имя его прогремит по всему свету. Ему предстоят тысячи препятствий, мучительная, но полная героизма жизнь.

Загорелись вершины телеграфных столбов, и невидимым бременем на степь легла ночь. Она утвердилась на горизонте и заслонила мир. С темнотой пришла грусть, беспричинная тоска не то по солнцу, не то по вокзалу с плачущей от горя матерью… Луна и россыпи звезд не принесли утешения. Нарастала горечь, и сильно хотелось выплакать ее.