Испытание временем - [18]

— Что, евреи, слышали вы что-нибудь подобное? Какой голос, какие трели?.. Хорош портняжка, а?

Озадаченные евреи переглянулись и, смущенные, разошлись.

Назавтра к нему явилась сваха Двойра-Сося. Она говорила о Рухл нараспев — на мотив из Талмуда, целовала собственные пальцы, плакала от умиления и целомудренно опускала глаза.

— Предупреждаю вас, — сознался он ей, — со мной гуляли девушки-принцессы… И я требователен, как принц…

В тесной мазанке сапожника Тодриса жених почувствовал кислый запах теста и увидел кучу мух. Рухл, крепкая и розовая девушка, ни разу не подняла на него глаз.

— Сирота, — шептала ему сваха, — покорна, как ягненок… Она будет тебе ноги мыть и воду пить… Богу и людям угодишь…

Подмастерье Соловейчика уступил. Воспитанная в глуши, Рухл ему, конечно, не пара, но как не пожалеть сироту? Девушке повезло, и пусть радуется.

На свадьбу съехалась родня — брат невесты, солдат, тетушка из дальнего края, Нусон и Рива — родители жениха. Соловейчика пригласили шафером, сваху щедро наградили, веселье обещало быть на славу, но перед самым венцом жених показал себя. Он потребовал три шелковых косынки, лисью ротонду и фату из дорогой кисеи… Старый Тодрис ответил отказом. Невеста забилась в истерике. Тогда брат ее, закройщик полковой швальни, подтянул солдатский пояс, отозвал жениха в сторону и, нелюбезно поблескивая глазами, сказал:

— Мы зарезали двенадцать гусей. Трех я свезу моему командиру, а девять мы съедим на радостях, что избавились от тебя… Шагом арш под венец или налево кругом пошел вон отсюда!

Подмастерье Соловейчика снова уступил…

Дувид сидит у захлопнутого окна и думает, что уступать не следовало. Он мог жениться на красивейшей женщине в мире, она была бы тихой и покорной женой, мила бы ему ноги и воду пила…

Ему ни в чем не везло. Неудача — суженая подруга его — шла за ним по пятам. Его рано потянуло петь. Неведомо откуда явилась жажда вторить, подпевать. Точно полная до краев чаша, он изливался песней, трелями расписывая мир. Слепцы, шарманщики и уличные певцы стали источником его вдохновения. Он завидовал всем, кто мог заставить себя слушать: кантору — счастливцу в бархатной феске, с великолепной осанкой первосвященника; чтецу торы — старику с опавшими щеками и голосом глухим, как стон.

Шестнадцати лет он впервые молился пред амвоном. На дверях синагоги висел тяжелый замок, никого внутри не было, один Дувид, тайно проникший в молельню, полный ужаса и восторга, выводил трели. Из запертой молельни неслось бурное ликование освобожденной страсти. Прохожие испуганно шептали молитву, со страхом проходили мимо синагоги. Неистовая душа томилась до рассвета. С первыми петухами пение умолкло…

Шли годы. Он добивался места в театре, играл в любительских спектаклях и, сломленный неудачами, пришел к синагогальному амвону. Евреи слушали его пение, упивались его голосом.

— Кто вы, молодой человек? — любопытствовали они. — Откуда?

Певец заворожил их, блаженны его родители, блажен народ и город, взрастившие его…

Что-о? Ремесленник? Портной?.. Жаль, но они не могут оставить его кантором. Простолюдин у амвона — позор для всей общины… Будь он торговцем, пусть мелким, разорившимся, кем угодно… Но ремесленник?! Неисповедимы пути всевышнего! К чему портняжке такой талант?

Так повторялось всюду. Они клеймили его позором, точно игла его была топором, а он — заплечных дел мастером. Он мечтал обмануть их, уехать далеко на запад, объявить себя сыном почтенных родителей, ешиботником[11], добиться денег, славы и потом открыться. Высмеять этих жестоких людей пред всем светом, доказать им, что портной тоже человек…

Дувиду душно у захлопнутого окна. Рухл пришила подкладку и возится у печки на кухне. Удачный момент вернуть себе свободу. Дневной жар спадает, и воздух уже, должно быть, остыл… Ему не сидится, одиночество томит его.

Он открывает окно и, словно выпорхнувшая на волю птица, поет, радуется и насвистывает. На улице собираются прохожие, очарованные его пением; они подмигивают ему, зажигают своим одобрением и терпеливо ждут новых песен… «Каково? — говорит его счастливый взор. — Сейчас я вам скопирую знаменитого Сироту… Без примерки смастерю… Пальчики оближете!..»

Пусть знают, как несправедлив мир, как топчут талант в грязь. О, старостам синагог не поздоровится… «Вы разбойники, — скажут им эти люди, — вы убиваете гениального человека! Дайте место Дувиду! Освободите для него амвон!..»

Он мечтал обмануть их, но из этого ничего не вышло. У него не было ста рублей, чтобы уехать, сбросить свое прошлое, как сбрасывает с себя тюремную одежду беглый арестант.

Сто рублей — не большие деньги, но где взять их?..

Как это бывает только с праведниками, дверь открылась, и посланец счастья, коллектор реб Иойль, встал на пороге.

«Вот тебе, Дувид, сто рублей, — означал этот приход, — пользуйся и не ропщи».

Старик поцеловал мезузу, буркнул приветствие и со вздохом опустился на стул. И на этот раз, как всегда, он был в крахмальной сорочке, желтой от пота, и в почерневшем от грязи воротничке.

Портной отложил работу и осторожно, точно опасаясь вспугнуть влетевшую жар-птицу, приблизился к гостю. Шимшон отложил руководство по гипнотизму с эпиграфом «верный путь к богатству» и высунулся из дверей. Рухл сделала шаг к Иойлю, встревоженная и млеющая.