Испытание временем - [13]

Вечерами, по субботам, ловля головастиков в грязной речушке или скучная толкотня на бульваре…

Зрелища? Никаких, кроме парадов в табельные дни: жалкое представление!.. У собора выстраиваются две шеренги солдат, и старый генерал, опираясь на палку, замогильным голосом провозглашает: «Сегодня тезоименитство ее императорского величества». Ему отвечают троекратное «ур-ра» и жидкие звуки «Боже, царя храни…».

Парады — одинаковые, нудные и тоскливые, как похороны. То же долгое, раскатистое «а… а… а… а», те же солдаты городского гарнизона, наполовину сверхсрочные старшие унтер-офицеры, тот же капельмейстер Цодиков, что и на свадьбах, воинских праздниках и благотворительных спектаклях.

Музыка? Никакой, кроме синагогального пения.

Шимшон приходил в синагогу, садился на последних скамьях и раскрывал молитвенник. Отец, облаченный в талес, устремлял свой взор к кивоту и забывал обо всем на свете. Напряженный, с полуоткрытым ртом, он слушал пение, равнодушный ко всему, что окружало его. Может быть, ему мерещился другой молитвенный дом, такой же богатый, с золоченым амвоном, и он, Дувид-кантор, поет, заливается, чарует людей своим искусством… А может быть, ему ничего не грезилось и он просто наслаждался пением…

Шимшону было скучно в храме, где скамьи пустуют и хор, как шарманка, повторяет один и тот же мотив.

У него будут теперь другие развлечения. Он откажется от прежних друзей и заживет по-новому…

Как тут не запеть?

Песня была еврейская, благочестивая, и все-таки отцу она не понравилась. Он тяжело отложил ножницы и сказал:

— Сегодня полетят оплеухи, кто-то поет слишком рано, на пустой желудок…

Недоброе пророчество…

Шимшон молча оделся, вычистил свой праздничный костюм и расположился гладить. За спиной его стоял отец, и работа от этого делалась трудной и опасной. Все могло ускорить печальную развязку: и стук утюга, и некстати мелькнувшая искра, и слишком глубокий вздох — Дувид-портной никогда не пророчествовал зря.

В дверь постучались, и вошел почтальон. Он вынул объемистый конверт и спросил Самсона Давидовича Галаховского. Шимшон протянул руку, но отец предупредил его. Из пакета посыпались проспекты, письма, разноцветная бумага и книжечка с изображением глаз, испускающих лучи. Все это не имело ни малейшего отношения к тем надеждам, которые Дувид-портной возлагал на почтальона. Удачливые люди в таких пакетах получают наследство в десять тысяч долларов. От кого? Не все ли равно? Все евреи — братья!.. Почему бы счастью не обернуться к Дувиду-портному?

Бумаги обманули его чаяния, и он с омерзением швырнул их Шимшону.

— Что за свет настал! С ума они спятили, что ли? С кем тут переписываться? Самсон Давидович!.. Ей-богу, сумасшедшие!

Шимшон расправил тужурку и ощутил глубокую обиду, взглянув на лучистые глаза, смятые жестокой отцовской рукой.

Кому мешает его переписка! Он хочет стать гипнотизером. Что в этом плохого? Каждый может им стать, достаточно написать письмо и указать свой адрес. Называть ученых из института «Знание» помешанными, — как не стыдно! Люди тратятся, печатают книги, чтоб обратить всех в гипнотизеров, за что их поносить?

Шимшон отложил куртку, расправил брюки и решительно провел по ним утюгом.

Отец раскается, он не представляет себе, какое сокровище было в его руках. С гипнотизмом не шутят… Первым делом будет положен конец его издевательствам, Шимшон отвоюет себе свое крошечное право, свою маленькую независимость. Это не так уж трудно. Он придет к отцу и повелительно скажет ему: «Ты не смеешь больше гасить свет, когда сын твой читает книгу в постели, бить и оскорблять его!..»

Запах горелой, шерсти неожиданно наполнил дом. Из-под утюга поднимался кудрявый дымок. Шимшон с вытаращенными глазами стоял, скрестив руки на груди. Кого он мысленно усыплял, сказать было трудно…

Небо было чистое. Солнце обещало греть и светить, и все же недоброе пророчество Дувида-портного исполнилось.

…Театр находился на Дворцовой улице, в непосредственной близости от парка и старого царского дворца. Асфальтовая дорожка вела к колоннам, образующим подобие портала. Обитые блестящей клеенкой поверх мягкого войлока, двери в партере были настежь открыты. Двери на галерее скрипели и хлопали. Внизу стоял билетер в форменном костюме с золотыми пуговицами, с ласковым голосом и вежливыми манерами… Наверху — суровый мужчина с мрачной бородкой, насупленными бровями и насмешливым взглядом. Сухой и жесткий, он грузно двигался и говорил скрипучим голосом, роняя густой скрип ярко начищенных сапог.

Фамилии этого билетера никто не знал, его попросту звали Исааком. Днем его видели в лавчонке «Детский мир», втиснутой в щель между большими магазинами. В крохотной коробочке, заставленной и завешанной детскими игрушками, он носился из угла в угол, ласково смахивал пыль с паяца, подвешенного на ниточке, выносил на свет голубоглазых кукол с русыми кудрями и выводил к дверям гнедую лошадку на колесиках. Брови его при этом оставались насупленными, движения грузными, только голос, обращенный к покупателям, делался мягче и глаза чуть-чуть светлели…

На серой лестнице неприглядной галереи, вдали от «Детского мира», мягкость покидала Исаака. Безбилетные тесно жались внизу, на дне бездны, с надеждой взирая на сурового стража…