Испытание Ричарда Феверела - [207]

Бедняга! Может быть, я чересчур к нему строга. Мне вспоминаются ваши слова о том, что Ричард поступил дурно. Что ж, может быть, это и так, но отец затмил его, поступив еще более дурно — совершив преступление или что-то, что может быть приравнено к преступлению; если он и обманывал себя, полагая, что поступает справедливо, разлучая мужа с женой и подвергая сына искушениям, как он это сделал, я могу только сказать, что существуют на свете люди, которые хуже тех, кто обдуманно совершает преступления. Не приходится сомневаться, что наука от этого выиграет. Ведь именно ради науки людям позволено убивать маленьких животных.

С нами здесь доктор Бейрем и один французский врач из Дьеппа, человек очень знающий. Он-то и сказал нам, где таится настоящая опасность. Мы думали, что все обойдется. Прошла неделя, жара у него так и не было. Мы сказали Ричарду, что к нему приезжает жена, и он принял это известие спокойно. Потом я пошла к ней и начала разговор с ней издалека в уверенности, что она слушает то, что я говорю, — она все так же сосредоточенно на меня глядела. Когда я сказала ей, что сейчас ей позволено повидать своего милого мужа, выражение лица ее нисколько не изменилось. Месье Деспре, который в это время считал ее пульс, шепнул, что рассудок у нее помрачен и что, по всей видимости, начинается воспаление мозга. Потом мы еще говорили с ним о ней. Я заметила, что, хоть она вряд ли понимает мои слова, грудь ее вздымается, и можно подумать, что она старается сдержать себя, что-то в себе подавить. Сейчас я убеждена, что, насколько я знаю ее натуру, даже тогда, когда уже начинался бред, она все еще делала над собой усилие, чтобы не вскрикнуть. Последнею вспышкой сознания, перед тем как оно навсегда угасло, была мысль о Ричарде. И против такого-то существа мы затевали интриги! Я не могу не думать о том, что и сама я тоже в какой-то степени причастна к ее гибели. Если бы она увиделась с мужем на день или на два раньше — так нет! Новая Система не допустила этой встречи! И если бы она не делала таких неистовых попыток обуздать свои чувства, то, думается мне, ее еще можно было бы спасти.

Однажды он сказал, что человеческая совесть — это шутовской колпак. Поверите ли, даже тогда, когда он увидел жену своего сына — эту несчастную жертву! — в горячечном бреду, он и тогда все равно не признал, что ошибся. Вы как-то сказали, что он хотел вырвать Провидение из рук господа. Его слепой самообман никак не оставлял его. Я уверена, что, когда он стоял над нею, он упрекал ее за то, что она не подумала о ребенке. Он даже вскользь сказал мне, что это неудачно, «катастрофично» — помнится, он произнес именно это слово, — что младенца придется отнять от груди. Должна сказать, что так оно и есть. Единственно, о чем я молю бога, это чтобы ребенка уберегли от него. Я не могу видеть, какими глазами он на него смотрит. Он, правда, не жалеет своих физических сил, но какое это имеет значение? Это ведь самая грубая форма любви. Я знаю, что вы на это скажете. Вы скажете, что я утратила всякое чувство милосердия — я с вами согласна. Но этого бы не случилось, Остин, если бы я могла быть совершенно уверена, что теперь, после такого удара человек этот действительно переменится. Он говорит со мной сдержанно и просто, и горе его очевидно, но у меня все равно есть сомнения. Он слышал, как, впав в беспамятство, она называла его жестоким и бесчувственным и кричала о том, сколько она перемучилась, и я видела, как губы его сжались: можно было подумать, что его это задело за живое. Может быть, когда он пораздумает надо всем, он что-нибудь и поймет, но того, что он сделал, уже не исправишь. Вряд ли он будет теперь поносить женщин. Доктор назвал ее forte et belle jeune femme[169], а он сказал, что это самая высокая душа, которую господь когда-либо облекал плотью. Высокая душа «forte et belle»! Ее положили наверху. Если он способен смотреть на нее и не видеть совершенного им греха, то боюсь, что господь уже никогда не прольет в его душу свет.

Она умерла спустя пять дней после того, как ее перенесли наверх. От потрясения рассудок ее окончательно помутился. Я была при ней. Умерла она очень спокойно, без мучений испустила последний вздох и никого не призывала к себе — смерть, какою мне хотелось бы умереть самой.

Одно время она ужасно, душераздирающе кричала. Она вскрикивала, что «тонет в огне» и что муж не хочет ее спасти. Мы старались приглушить эти крики как только могли, но не было никакой возможности совершенно оградить от них Ричарда. Он узнал ее голос, и от этого у него началось что-то вроде бреда. Каждый раз, когда она звала его, он ей отвечал. Невозможно было их слушать без слез. Миссис Берри сидела возле нее, а я была с ним, отец же все время ходил от одного к другой.

Но настоящая мука началась для нас, когда она умерла. Как об этом сказать Ричарду? Или не говорить вовсе? Его отец посоветовался с нами. Мы были твердо убеждены, что было бы безумием даже заикнуться об этом, пока он в таком состоянии. Сейчас все обернулось так, что приходится признать: мы были не правы. Отец его уходил — должно быть, какое-то время провел в молитве, — а потом, опираясь на меня, он направился к Ричарду и коротко, именно этими несколькими словами, сказал, что Люси не стало. Я боялась, что известие это Ричарда убьет. Но он слушал и улыбался. Никогда я не видела такой доброй и такой горькой улыбки. Он сказал, что видел, как она умерла, сказал так, как будто его собственные страдания давно уже отошли в прошлое. Он закрыл глаза. По движению его глазных яблок под веками я угадала, что он напрягает зрение, чтобы увидеть что-то внутри себя… Нет, не могу я больше писать…