Испытание Ричарда Феверела - [184]

— Когда столько про все надо думать, немудрено, что голова кругом идет, — простодушно сказала миссис Берри. — Вот потому люди умные и поступают не так, как положено. По мне, так главное — помолись богу и вперед!

Эта женщина с острым умом и мягким сердцем угадала мысли баронета и буквально выбила у него почву из-под ног, вырвала у него слова, которые должны были объяснить ей, что он поступает в соответствии со своими принципами, всю мудрость которых она понять все равно не сможет.

Разумеется, разум ему тотчас подсказал, что было бы пустой тратой времени разъяснять все эти обстоятельства столь невежественной женщине.

Он протянул ей руку и сказал:

— Мой сын уехал из Лондона проведать свою больную кузину. Дня через два-три он вернется, и тогда они оба приедут ко мне в Рейнем.

Миссис Берри коснулась кончиков его пальцев и, очень прямо держась, присела почти до полу.

— Он прошел мимо нее сегодня в парке, как посторонний, — пролепетала она.

— Что? — переспросил баронет. — Ну ничего! Еще на этой неделе оба они будут в Рейнеме.

Миссис Берри этим все-таки не удовлетворилась.

— Не по собственной воле прошел он сегодня мимо своей милой молоденькой жены, как посторонний, сэр Остин!

— Я должен попросить вас на этом остановиться и больше не вмешиваться в эти дела, сударыня.

Миссис Берри с поклоном выкатила из комнаты свое грузное тело.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала она себе. — Начнешь в мужские дела соваться, так добра не жди. Мужчин надо принимать такими, какие они есть, все равно что промысел господень. Слава богу еще, что про ребенка я промолчала.

В глазах миссис Берри будущий ребенок был некой резервной силой, которая должна будет обеспечить им победу.

Адриен спросил баронета, какого тот мнения об этой женщине.

— По-моему, лучше нее я во всю жизнь не встречал, — ответил баронет, и в словах его к похвале примешивалась доля сарказма.

Клара лежит в постели такая же кроткая, как и в те дни, когда она еще была жива; белые руки ее простерты во всю длину вдоль простыни, вся она от головы до ног исполнена покоя. Ей уже больше не надо принимать железо. Ричард первый раз столкнулся лицом к лицу со смертью. Он видит бренную человеческую оболочку, из которой ушла душа.

Мать нашла Клару уже на смертном ложе. Но если бы та и застала ее в живых, она не услыхала бы от нее ничего, кроме ласковых общих слов. Она умерла, и никто не знал, отчего. На безымянном пальце ее левой руки блестело два обручальных кольца.

Проплакав несколько часов и немного утолив свое материнское горе потоками слез, миссис Дорайя сочла нужным обратить внимание Ричарда на это странное обстоятельство; оба они были в комнате, где лежала покойница, и говорили они тихими голосами. И тут он узнал, что это было его собственное кольцо, с которым Клара не расставалась ни при жизни, ни после смерти. Муж ее сказал, что ее последней волей было, чтобы ни того, ни другого кольца с нее не снимали. Говорить об этом ей, должно быть, не захотелось, но все это было написано:

«Я прошу мужа моего и всех добрых людей, чьему попечению я буду предана с этого дня и до погребения, похоронить меня, оставив руки мои так, как есть».

Почерк говорил о физическом страдании, и нацарапаны эти слова были на клочке бумаги, который нашли потом возле ее подушки.

Захваченный смутной мыслью, возникшей от этого мановения мертвой руки Клары, Ричард принялся расхаживать взад и вперед по дому, останавливаясь возле страшной комнаты, боясь входить в нее и не решаясь ее покинуть. Тайна, которую Клара замуровала в себе при жизни, открылась теперь, после смерти. Он видел, как эта тайна колыхалась над ее неподвижным, как изваяние, лицом, точно пламя. Ему вспоминался ее голос, и голос этот вонзался в него острым ножом. Вся его былая черствость по отношению к ней поднялась теперь и грозно его обвиняла; кротость ее была упреком еще более горьким.

Вечером четвертого дня ее мать пришла к нему в комнату; в лице ее была такая бледность, что он стал спрашивать себя, неужели ее постигло еще новое горе, еще более страшное, чем потеря дочери.

— Вот, прочти, — сказала она, задыхаясь, и дрожащей рукой протянула ему записную книжку в кожаном переплете. Она ни словом не обмолвилась ему о том, что это такое. Она умоляла его не открывать ее при ней.

— Скажи мне потом, — попросила она, — скажи мне, что ты об этом думаешь. Джону не надо об этом знать. Мне не с кем посоветоваться, кроме тебя… О, Ричард!

«Мой дневник» круглым детским почерком Клары было написано на первой странице. Первое имя, на которое он наткнулся в тетради, было его собственное.

«Ричарду исполняется четырнадцать лет. Я сшила для него кошелек и положила ему под подушку, ведь у него будет потом много денег. Он не замечает меня сейчас, потому что у него есть друг; друг этот сущий урод, но Ричард совсем не такой и таким никогда не будет».

За этим следовали заметки о том, что случилось за этот день, и была записана ее детская молитва за Ричарда. Шаг за шагом он мог проследить, как развивалась ее душа. По мере того как девочка становилась старше, она начинала оглядываться назад и заносила туда много мелких заурядных воспоминаний, и все они относились к нему.