Испытание Ричарда Феверела - [182]

— Интересно, какие же причуды могут заставить тебя отложить свой приезд и пренебречь своим главным долгом?

— А в чем заключается мой главный долг, сэр?

— Коль скоро ты женат, то быть с женой.

«Я уже слышал те же слова от старой женщины по имени Берри!» — подумал Ричард, но никакой иронии в мыслях у него не было.

— Так вы примете ее сейчас или нет? — со всей решительностью спросил он.

Баронет был огорчен тем, как его сын отнесся к оказываемой ему милости. Воображение всегда раньше рисовало ему приятную перспективу — женитьбу Ричарда как кульминационный пункт своей Системы. Ричард все разрушил, он не дал отцу принять в ней участие. Теперь баронет решил возместить эту потерю милой картинкой: Ричард ведет к нему свою жену, и он отечески встречает обоих, и таким образом в памяти людей запечатлеется то мгновение, когда он заключит их в свои объятия.

— До тех пор, пока ты не вернешься, я ее не приму, — сказал он.

— Очень хорошо, сэр, — ответил его сын и продолжал стоять с таким видом, как будто он все сказал.

— Право же, ты меня наводишь на мысль, что ты уже начинаешь жалеть о своем опрометчивом поступке! — воскликнул баронет; а минуту спустя ему уже было тягостно, что слова эти вырвались из его уст: в глазах Ричарда загорелся такой скорбный зловещий огонь. Ему было тягостно, но он прочел в одном этом взгляде всю историю его любви и не мог удержаться, чтобы, пристально посмотрев сыну в глаза, не спросить еще раз:

— Жалеешь ли ты?

— Жалею о том, что женился, сэр?

Вопрос этот вызвал в сердце молодого человека такую борьбу противоречивых чувств, усмирить которую могли бы разве что хлынувшие слезы; бурю — из тех, что смертоносным свинцом оседает в душе, когда слез этих нет. В глазах Ричарда был свет пустыни.

— Жалеешь ли ты? — еще раз повторил его отец. — Ты искушаешь меня… я уже начинаю бояться, что это действительно так. — От мысли этой (а он высказал самую сокровенную свою мысль) к жалости, которую он испытывал к сыну, начали примешиваться и другие какие-то чувства.

— Спросите меня лучше, что я думаю о ней, сэр! Спросите меня, какова она. Спросите меня, что значит взять ангела божьего и заковать его в цепи горя! Спросите меня, что такое всадить в сердце девушки нож, и стоять над нею, и видеть, как у нее из раны сочится кровь! Жалею ли я об этом? Да, жалею! А вы бы не пожалели?

Из-под нависших бровей он жестким взглядом посмотрел на отца.

Сэр Остин вздрогнул и покраснел. Понял он его или нет? Во внутреннем взоре всегда есть известное своенравие. Мы видим и понимаем: мы видим и не хотим понять.

— Скажи мне, почему ты прошел мимо нее сегодня, когда мы шли с тобой? — строго спросил он.

— Потому что я не мог поступить иначе, — таким же тоном ответил его сын.

— Ведь это же твоя жена, Ричард?

— Да! Это моя жена!

— А что, если бы она тебя увидала, Ричард?

— Господь ее от этого уберег!

Разговор их был прерван вторгшейся в эту минуту в комнату миссис Дорайей; она суетилась и спешила; в энергичных руках ее были пальто и шляпа Ричарда. Ямочки на ее щеках пришли в движение, когда она сочувственно поцеловала баронета в нахмуренный лоб. Она уже забыла о своей тревоге за Клару; глупое поведение брата огорчало ее сейчас больше.

Сэр Остин был вынужден отпустить сына. По примеру прошлых дней, он испросил совета Адриена, и мудрый юноша его успокоил.

— Просто какая-нибудь женщина его поцеловала, а он, по своей чистоте душевной, не может себе этого простить.

Это нелепое предположение умиротворило баронета в большей степени, чем если бы Адриен попытался осмысленно объяснить ему поведение Ричарда. Это навело его на мысль, что в душе молодого человека взыграла струна благонравия, а пробудили эту мысль те трудности, с которыми столкнулась Система.

— Может быть, в одном отношении я был не прав, — сказал он, продолжая, однако, сомневаться, что это так. — Я, может быть, был не прав в том, что предоставил ему в этот испытательный период столько свободы.

Адриен указал, что на этот счет были отданы самые решительные распоряжения.

— Да, да, это моя вина.

Душевный склад баронета был таков, что он мог возводить на себя самые тяжелые обвинения и с помощью своего рода нравственного ростовщичества извлекать из этого выгоду.

О Кларе почти не было речи. Телеграмму Джона Тодхантера Адриен приписал беспокойству любящего супруга по поводу ее зубной боли, а возможно, и первых симптомов, предвещающих прибавление семейства.

— В этой девочке сидит какая-то душевная болезнь. Она не совсем нормальна, — сказал баронет.

Возвращаясь в гостиницу, они увидели у дверей ожидавшую их миссис Берри. Она почтительно испросила разрешения поговорить с баронетом, и ее проводили к нему наверх.

Там кивком головы ей было предложено сесть, и она водрузилась в кресло.

— Итак, вы что-то имеете мне сообщить, сударыня, — заметил баронет, видя, что его посетительница никак не решается начать.

— Лучше бы мне не иметь, — подхватила миссис Берри и, помня о мудром правиле всегда начинать с начала, сказала: — Вы, видно, меня совсем запамятовали, сэр Остин, да и я-то не думала не гадала, когда мы с вами расставались, что нам доведется свидеться, да еще так. Двадцать лет прожить — это ведь не пустяк, много воды утекло. Такой это большой срок — двадцать лет! Правду говоря, полных-то двадцать еще не минуло.